Волчица и Охотник - Ава Райд

медный смрад, и слабый стон, срывающийся с его полуразомкнутых губ, – от всего этого у меня невыносимо болит в груди. Я наконец рыдаю, слёзы щиплют уголки глаз, когда я кладу голову Гашпара себе на колени и убираю вьющиеся пряди волос с его мокрого от пота лба.

Через несколько мгновений его ресницы подрагивают, и он смотрит на меня помутневшим взглядом.

– Он причинил тебе боль?

– Нет, – говорю я и невольно смеюсь над его нелепым бескорыстием – даже сейчас он думает не о себе. – Он не причинит мне вреда до самого утра.

Гашпар выдыхает, и очень медленно его руки обвивают мою талию. Боль высекает глубокие морщины на его лбу. Я никогда ещё не чувствовала себя такой безвольной и несчастной, парализованная своей любовью. Думаю, именно такое чувство заставляет мать-олениху бегать за своими слабыми и беззащитными оленятами. В самом деле, это безумие, которое делает тебя так тонко настроенным на всё смертоносное и смертное – на те мягкие шеи, которые встречаются с челюстями, на ястребов, кружащих над головой, и на волков, скрывающихся в чаще. Наклоняюсь и прижимаюсь губами к его волосам.

– Расскажешь мне историю, волчица? – невнятно бормочет он, уткнувшись мне в бедро. В его устах это прозвище не злое, даже нежное.

– Кажется, теперь у меня закончились истории, – признаюсь я.

Его мягкий смех согревает мою кожу сквозь ткань платья.

– Тогда давай просто поспим.

Но мы не спим. Пока нет. Мы просто сидим. Дышим. Говорим приглушённо, словно рядом с нами ещё кто-то, кого мы можем разбудить. В конце концов я рассказываю ему историю о раввине и глиняном человеке. А ещё о царице Эсфирь. Мы пытаемся вспомнить что-то на древнерийарском. Я позволяю Гашпару научить меня нескольким словам на мерзанском, и они обволакивают мой язык, как глоток хорошего вина. Мы обнимаем друг друга всю ночь, пока не восходит солнце.

Глава двадцать пятая

Просыпаюсь утром, когда небо розовое, как ушная раковина, нежное и сырое. Кровать рядом со мной холодная, простыни – в пятнах застарелой крови, а Гашпара нет. Во мне поднимается беспомощная паника. Сбрасываю покрывало и бегу сначала к окну, всё ещё забранному железной решёткой, потом к двери, запертой так же плотно, как и прежде. Когда последняя крупица умирающей надежды покидает меня, встаю в центре пустой комнаты и мечтаю лишь, чтобы каменные стены осыпались, пол рухнул, а крыша провалилась. Я бы похоронила себя в руинах, если бы только могла обрушить Расколотую Башню.

Дверь открывается с металлическим скрежетом – словно железная решётка царапает по каменному полу. Вижу изуродованный нос Лойоша раньше, чем лицо Котолин – её раны почернели и покрылись струпьями, синие глаза яростно сверкают. Охотник толкает её через порог, и она, спотыкаясь, падает в мои объятия.

– Король желает, чтобы волосы у вас обеих были заплетены в косы, – коротко говорит Лойош. Он кивает на меня и на Котолин, его подбородок – белёсые бугры рубцовой ткани.

– Зачем? – спрашиваю я. Голос у меня охрип от многочасового шёпота.

– По-язычески, – отвечает он, закрывая за собой дверь.

– А почему это мы должны? – спрашивает Котолин, приходя в себя, хотя Лойоша уже давно нет. – Если они собираются перерезать мне горло, мне всё равно, вплетены ли в мои волосы красивые ленточки.

Вспоминаю спину Гашпара, покрытую ужасными ранами от плетей.

– Знаешь, они найдут способ наказать тебя, если откажешься. Лучшее, на что ты можешь надеяться, – это лёгкая сладкая смерть.

Котолин разжимает зубы.

– Что они с тобой сделали, чтоб ты стала такой кроткой? Если б я знала как – давно б это сделала.

Её слова разжигают во мне старое пламя, и моё лицо вспыхивает.

– И за что? Почему ты так меня ненавидишь? Потому ли, что я не оставалась лежать, когда ты толкала меня, или потому, что я не глотала каждое твоё оскорбление? Ты спала спокойнее, зная, что я плачу в своей постели в трёх хижинах от тебя?

Котолин долго молчит. Щёки у неё чуть порозовели, и это, как я понимаю с угрюмым удовлетворением, – больше, чем мне когда-либо удавалось заставить её нервничать. Я готова считать это извращённой победой за несколько часов до моей смерти, но Котолин вдруг разворачивает меня и начинает пропускать мои волосы сквозь пальцы.

Я боюсь говорить, боюсь нарушить этот хрупкий момент, который, кажется, робко наполняется духом товарищества. Я вспоминаю руки Вираг, невероятно ловкие с её шестью пальцами, заплетающие мне волосы в десятки замысловатых косичек, тонких, словно рыбьи косточки. Вспоминаю Жофию, покрывающую меня серебряной краской. Вспоминаю, как они скручивали меня для Охотников, словно призовую свинью, разжиревшую, готовую к ножу фермера.

– Твои волосы невозможны, – фыркает Котолин, но заканчивает мою последнюю косу и завязывает полоской коричневой кожи.

– Наконец-то закончено, – говорю я, глядя в никуда. – Я умру в Кирай Секе, как и должна была.

Котолин издаёт какой-то запинающийся звук, её пальцы на моей голове напрягаются.

– Я никогда не хотела, чтобы ты умирала из-за меня, идиотка.

– А было очень похоже, будто хотела, – отвечаю я. – Учитывая, как сильно ты меня мучила.

– Я не была лучшей…

– Ты была ужасна, – прерываю я.

Котолин с достоинством качает головой:

– Знаешь, что Вираг всегда говорила мне, когда мы оставались одни? «Видящая никогда не дрожит», – говорила она. Глупая старая летучая мышь. Она всегда была добра ко мне, но только потому, что должна была. Я была следующей тальтош, должна была занять её место. Она заставляла меня глотать каждое видение, словно сладкое вино, а не яд, и говорила, что это – доброта. А с тобой у неё не было причин быть доброй, учитывая, что ты бесплодна и всё такое, но она всё равно проявляла к тебе доброту… по крайней мере, между порками. Я ненавидела тебя за это.

Коротко невесело смеюсь:

– Значит, ты была жестока со мной, потому что она была ко мне добра?

– Глупо, правда? Вираг говорила мне, что я должна быть готова на всё ради Кехси, даже умереть за своё племя. Ты была частью моего племени. Сестра-волчица. – Она пробует слово на вкус, закусывает губу. – Я должна была попытаться защитить и тебя тоже.

Что-то рвётся во мне, словно нить. Утыкаюсь лицом в её плечо, в мягкий белый мех её волчьего плаща, прямо под изгибом её застывшей челюсти.

– Знаешь, я могла бы сжечь всю эту башню, – говорит она. – И нас обеих внутри.

Я думаю о своём мимолётном желании увидеть, как рухнет Расколотая Башня. Но это был бы невесомый жест, крик без