Вчерашний мир. Воспоминания европейца - Стефан Цвейг

Выступив в разговорном жанре, я вдохновенно запел, не для Гитлера – для себя, но Гитлер пусть тоже послушает, мне не жалко. «Широка страна моя родная!» – заорал я могучим басом, которого у меня никогда не наблюдалось. «Какая все же прекрасная песня!» – думал я, хотя давно уже исключил ее из своего песенного репертуара за показной патриотизм и немало удивился, когда она вырвалась из меня на широкий степной простор. С наслаждением я выпевал каждое ее слово, несмотря на то что многие ее слова звучали как издевательство.

«Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» «Какие замечательные слова!» – думал я, веря, что когда-нибудь они станут правдой. Потом я вдруг стал заливаться тенором: «Это русское раздолье, это Родина моя!» Тенор, возможно, у меня какой-то имелся, но такого подлинного бельканто я раньше не слышал. «Ну как?» – пытал я конягу. Гитлер медленно ковылял по тропинке и, не поворачивая головы, отмахивался от меня, как метлой, хвостом. Что с него взять, с животного… «Вперед! – командовал я коню. – Теперь ты не Гитлер, а Росинант! Хочешь стать Росинантом?» Чувствуя себя былинным богатырем и первопроходцем Сибири, я самозабвенно топтал колючки и жесткую степную траву, пока не увидел вдруг крыши домов, которые всплыли передо мной, как из водной глади, наподобие сказочного града Китежа.

На первой же деревенской улице, в которую влилась ручейком моя тропинка, я обнаружил сельпо. «Все дороги ведут в сельпо», – говаривали еще древние и были, конечно, правы. Я привязал Гитлера к вкопанному перед магазином столбу: «Приехали, генацвале Гитлер!» В магазине никакой очереди не было. Я купил ящик хлеба и ящик водки. Водка была в зеленых бутылках с самодельными этикетками, на которых чернилами было выведено: «ВОДКА». В том, что это действительно она, мы не раз уже убедились на наших студенческих вечеринках, причем в дегустаторах-камикадзе недостатка у нас никогда не было. «Водка, – авторитетно подтверждали они, – и неплохая».

Когда я навьючил Гитлера мешками, в которые переложил содержимое ящиков, солнце уже стояло в зените. «Пора в путь-дорогу», – пропел я на ухо Гитлеру, как вдруг услышал немецкую речь, точнее, немецкую ругань. Я тут же подскочил к худосочному старику и спросил, естественно по-немецки, не могу ли я ему чем-то помочь. А через несколько минут мы сидели с ним в его доме, белой – точно украинской – мазанке, и он, прижав к груди каравай, ловко отрезал от него толстые ломти. На столе среди немудреной осенней снеди стояла зеленая бутылка, немного облегчившая Гитлеру его поклажу, и деревянная кубышка янтарного меда. Мы выпили, закусили, и наша беседа потекла еще оживленнее.

Мы говорили о вещах не только прозаичных и будничных – мы, колхозный пасечник и студент-филолог, обсуждали важнейшие мировые проблемы, общаясь одновременно на двух языках – немецком и русском. Наши граненые стопки сближались и глухо стукались одна о другую за здоровье, за светлое будущее, за него, за меня, за моих родителей… «Угощайся, сынок, угощайся», – говорил старик, пододвигая ко мне кубышку с медом. Я узнал, что он из тех обрусевших немцев, предки которых переселились в Россию лет двести назад, и что здесь, в их колхозе, немцев много: сюда их согнали во время войны, хорошо, что не дальше. И председатель колхоза немец. Это ему, председателю, посылал он проклятия около магазина. «Да ну его к дьяволу! Давай-ка выпьем за хороших людей». О чем мы только не говорили! О Германии и России, о минувшей войне, о молодости и старости, ненависти и любви, а время, конечно же, не стояло на месте.

Но только когда бутылка иссякла, я вспомнил о героях-целинниках, ждущих моего возвращения, о Гитлере, жующем траву у забора. Старик подарил мне банку меда и проводил до самой околицы. Солнце держалось еще высоко, парила теплынь, степь окутывала меня тишиной, овевала ароматами осеннего своего букета. Все было бы превосходно, если бы я не почувствовал в себе какую-то заторможенность. В голове появился туман, а ноги с каждым шагом все более тяжелели. Наверное, те несколько стопок в сочетании с медом не прошли для меня бесследно. Гитлер ушел далеко вперед – пришлось мне его догонять. «Отдохнем, если ты не против», – сказал я ему и, получив его молчаливое согласие, стащил поклажу с хребтины коняги. Более того, я достал из мешка буханку хлеба: «На, подкрепись, старик», а сам, опустившись на землю, положил голову на мешок, всего на пару минут.

Когда я открыл глаза, небо уже потемнело. Вскочил, сообразив, что впереди еще два часа хорошего хода. Оглянулся: нет Гитлера! Бросился в одну сторону, в другую, зову, кричу. Я уж и так и этак: «Ау, дружище!» Но стоило мне развести руками – дескать, Гитлер капут, – как он, подлец, тут же возник откуда-то. Я чуть не расцеловал его бесстыжую морду! И тут меня словно дернуло током: а где мешки? Я приказал себе не паниковать и, подбадривая себя отнюдь не немецкой нецензурной лексикой, начал прочесывать степь. Легче найти иголку в стоге сена! И чего я уродился таким?

Темнота угрожающе надвигалась и стягивала вокруг меня свой узел. Скоро я вообще ничего не увижу. Но я не сдавался и оголтело продолжал поиск. И я нашел их, нашел! Я действительно прыгал от счастья. С трудом оторвав мешки от земли, я погрузил их на Гитлера, и мы тронулись в путь. Но идти стало теперь сложнее. Я то и дело спотыкался. Я снова подбадривал себя: курил и посвистывал. Вдруг Гитлер остановился и повернул морду ко мне. Я тоже остановился, пытаясь понять, в чем дело. Я понял: мы сбились с тропинки. Я снова задергался из стороны в сторону – тропинку словно черти слизнули. В отчаянии набросился я на Гитлера: как же, хорош проводник! Иван Сусанин! Я просил, умолял, угрожал – все бесполезно. Гитлер стоял как вкопанный, как монумент без всадника. Стало совсем темно, ночь опустилась с такой быстротой, точно хотела застать нас – Гитлера и меня – врасплох, и мне оставалось только одно: заночевать в степи, под открытым небом, в компании – страшно назвать это имя – Гитлера.

Какой тут мог быть нормальный сон? Промаявшись, я кое-как дотянул до рассвета. Я страшно продрог и стучал зубами. Попробовал поразмяться, попрыгать – не помогло. Тогда я достал из мешка бутылку, отломил на закуску горбушку хлеба и прямо из горлышка сделал два или три глотка, прислушиваясь к тому, как по телу заструилось и разлилось тепло. Я сразу повеселел. Я даже запел, только я не горланил, как накануне, да и репертуар у меня значительно обновился. «Степь да степь кругом, – жалостно тянул я песню, следя за медленно встающим солнцем. – Путь далек лежит. В той степи глухой замерзал ямщик».

Я сделал еще глоток из бутылки, полагая, что лучше спиться, чем околеть, сунул бутылку в карман (чтобы была под рукой), но все еще стоял и оглядывался по сторонам, не зная, куда идти. У витязя на распутье и то был какой-никакой дорожный указатель. И тут я услышал шум, похожий на тарахтение. И вот я спешу навстречу ему, за мной поспешает Гитлер. Передо мной открывается черное развороченное поле, на поле работает трактор. Тракторист, когда я достал из кармана бутылку, сразу же заглушил мотор и, спрыгнув сверху в борозду, повел меня за собой к той самой тропинке, которую мы с Гитлером вчера потеряли. На том, собственно, и закончилась маленькая моя одиссея по омской Сибири. Конечно, нас с Гитлером уже собирались искать и очень за нас беспокоились. А я не стал уточнять, о чем беспокоились больше: обо мне или о хлебе и водке.