Беглый огонь - Петр Катериничев

Для меня важным было другое. Намеки автора статьи на те фигуры, что реально стояли за сделкой купли-продажи лежачего и кастрированного детища советской оборонки. В сочетании с рассказом Петровича об отдельно стоящем цехе и хранящемся в его недрах бесценном ноу-хау… Хм… Вот я и нашел свой «чемодан». Понятно, без ручки.

С этими невеселыми мыслями я и уснул. А когда про-снулся, никакого тумана не было. Дорога у меня была одна: в Покровск. Там сейчас соберутся «все заинтересованные стороны». Ну а раз так… Останется только взять за хобот кого-нибудь из высоких подписантов и огорчать действием до тех пор, пока я не узнаю, кто приказал убить Диму Круза. И кто – исполнил порученное.

Пришедший в голову план был полным ребячеством и чистой авантюрой, но что в нашей стране вообще удавалось за последние десять лет, кроме авантюр? Времени нужно соответствовать.

Я запрыгнул в кабину, вырулил на автостраду и пошел под сто. Из динамиков стереосистемы ревела лихая разбойничья песня – шедевр местной радиостанции:

На запад бежали шальные кони

В азарте хмельного тепла и света

Назад, в одичалой, пустой погоне

За Солнцем, хранящим июль и лето!

А звери ничком забирались в норы,

В запасы, в покой и в складки жира.

На воле студеной – бродяги и воры,

Им жалко проспать цепененье мира!

А кони летели с надеждою скорой

На спелый, черешневый запах лета,

А звери ничком забирались в норы,

Хвостов шелковистых неслись кометы!

Как холодно, зябко у края бездны,

Как зарево жарко у края неба!

Роняя огонь от подков железных,

Уносятся кони в степную небыль![13]

Я же в небыль не собираюсь. Потому что хочу победить. И – остаться в живых. И чувствую на душе полный покой. Когда собираешься станцевать танго с огнем, душа должна быть чистой и невесомой, как свет.

Геннадий Валентинович Филин смотрел из окна второго этажа особняка на облетающую листву. А в голове крутилась и крутилась мелодия, привязавшаяся сегодня с самого раннего утра: «Никого не пощадила эта осень, даже солнце не в ту сторону упа-а-ало…»

Сегодня утром голова начала болеть сразу по пробуждении. Почти ежевечерне Филин давал себе слово хоть как-то заботиться о своем здоровье, но утро начинал с выкуривания сигареты, за кофе выкуривал еще две, за просмотром корреспонденции – еще… Порой, глядя в подмосковный парк, он жалел, что не родился листом… Была в этом какая-то непостижимая тайна: в падении золотого листа с берез… Как и в закате солнца… Торжественная, неисповедимая тайна увядания, ухода, возможно, перехода в иную жизнь, понять которую здешним мирским не дано… Почему уход человека не столь же прекрасен, как заход солнца? Или мы что-то перепутали в этой жизни?..

Когда такие мысли настигали, Филин пугался: вдруг замирал, встряхивал головой, прогоняя наваждение… Когда-то, подростком, он писал стихи; с годами не просто стеснялся этого, как слабости, но тщательно собрал все рукописи и уничтожил. И все стало на свои места. Лишь иногда тоска, возникающая словно ниоткуда, из каких-то неведомых глубин души, пронзала острой иглой, будто просвистевшее время, – навылет. И в такие минуты Филину казалось, что он прошел мимо себя, прожил другую, чужую жизнь, а его собственная осталась где-то далеко, вне его теперешнего черно-белого мира, там, где трава оставалась зеленой, вода – голубовато-прозрачной, небо – бездонно чистым, а солнце – золотым, как высвеченный прощальным теплым лучом лист…

Да и время в разном возрасте идет вовсе не одинаково. Эйнштейн именно это утаил в своей теории. Когда-то день был длиною в год, теперь год длиною в день… Вот люди и обманываются с самой юности. Когда им двадцать, они думают, что впереди еще три-четыре жизни… Похожие на сказки… А когда человечек опомнится, глядь, солнышко скрылось уже за горизонтом, и лишь последние лучи окрашивают небо… Сиреневым… «Никого не пощадила эта осень…»

Когда он подмял под себя собственную жизнь?.. Зачем он это сделал?.. Теперь судить поздно. Да и – не судите…

Филин отошел от окна. Стол, где в безукоризненном порядке лежали оставленные к изучению бумаги, и его гладкая, матово-черная поверхность успокаивали. Все становилось на свои места, словно в формулу подставили цифры и решение сошлось с ответом. Тревожащая магия окрашенных золотом и багрецом листьев осталась там, за окном. И стала казаться просто наваждением. Одним движением Филин закрыл жалюзи наглухо, резистором отрегулировал мягкое искусственное освещение в комнате, сделавшей ее похожей на бункер. Но жизнь – это и есть бункер; каждый защищается как может, строит вокруг себя стены, барьеры, башни, чтобы остаться неуязвимым для других и – господствовать. А вся эта чепуха из желтых листьев и первого снега – для голодных оборванных шизофреников, называющих себя творцами: их гордыня по сравнению с апломбом политиков или амбициями служивых – как вавилон-ская башня над пятиэтажками… Филин вспомнил свои юношеские ночные посиделки за стихами… Неправда, что рукописи не горят… Огонь, очищающий огонь, он единственный смог покончить со слюнтяйством и хлюпничеством ранней юности. И освободить время дейст-вию. А действие рано или поздно превращается во власть. Одно жаль: время течет неодинаково и необратимо. Хотя и к этому, в конце концов, привыкаешь.

Филин уселся за стол и сразу обрел душевный покой. Кажется, это было в сериале Юлиана Семенова? «На столе его лежали чистые листы бумаги, и это вносило в его жизнь какой-то смысл». Это о Плейшнере: доктор был бедолагой-романтиком в мире циников, поэтому и кончил так грустно и нелепо, проломив фонарь подъезда и вывалившись на мирную мостовую. В шпионаже любители долго не живут. Хм… Жизнь странная штука: она не прощает цинизма отрочества так же, как и романтизма зрелости. Всему свой срок.

Ему, Филину, опостылело все, и прежде всего – опостылело служить. Как и играть во все эти взрослые игры, называемые разведкой, контрразведкой, бизнесом. Он всегда стремился сыграть на себя, но система была простой, извращенной и изобретательной одновременно: власть имущим со времен ОГПУ нужны были умные профессионалы, готовые таскать каштаны из огня, но страх перед умными профессионалами был столь силен, что властные олигархи без устали и труда натравливали друг на друга силовиков, блестяще владея лишь одним безусловным умением – умением предавать. И постепенно, за десятилетия, воспитали профессионалов, способных делать это лучше их.

Но система была отлажена почти до совершенства; построенная по принципу изолированных отсеков, кубриков подводной лодки, где каждый внимательно отслеживал действия соседей во имя «сохранения живучести судна», государственный корабль казался непотопляемым. Он и был таким, пока капитаны и старшие офицеры не покинули борт первыми на скоростных мотоботах, предварительно сгрузив все имущество и запродав все, что можно и чего нельзя: от ракетных установок до кожаных диванов из кают-компании, до последней гайки в переборке, до последней ленточки бескозырки.