Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

— А что суть пробудившаяся будет такова, что ты с ней не управишься, так то, бестолочь, твои проблемы.

И развернулся.

— Значит, Зослава…

Архип Полуэктович руками развел.

— Ушла.

— Куда?!

Куда можно было деваться с чердака, дверь с которого Арей самолично запер? Нет, ныне-то дверь повисла на одной петле, да и, говоря по правде, она и прежде была хиловата, но все ж… не про чердак Архип Полуэктович сказывал, все куда серьезней.

— Мне того неведомо. Ничего. Найдем, коль живы будем.

— Сейчас.

В той книге, помнится, был способ отыскать человека, пусть бы и человек этот за тридевять земель ушел да на краю мира схоронился.

— Не думай даже. — Архип Полуэктович, видать, хорошо своих студентов знал, а потому упреждение затрещиною подкрепил. — Так оно и начинается. Хар-ранги — вещи с подвохом. Они и помогают… навроде как помогают, и в то же время силы из тебя тянут. Чем чаще заглядываешь, тем меньше сам можешь и тем больше сил отдаешь… головой думай! Не только для рогов она тебе дадена.

Упрек был справедлив, но…

Есть, конечно, способы. Арей проходил. И зачет по поиску сдал легко, но те — ненадежные, в лучшем случае направление укажут, а вот тот, который в книге, прямо к человеку приведет.

Говорено ему? Так он слышал. И книгу вернет…

Нет, не вернет, мало ли для чего ее используют? Он ее спрячет… в надежное место. В очень надежное место, чтобы никто…

А то ведь специально наговорили всякого… да, специально… чтобы Арей книгу отдал. Передал Акадэмии. Или вот этому… он небось спит и видит, как бы заполучить сокровище.

Арей с трудом отделался от навязанных мыслей.

— Хорошо…

Он найдет Зославу. Куда бы ни ушла, найдет. И книга ему не нужна. Есть способ. Кольцо-колечко заветное, пока на пальце, то…

Выберется и найдет.

Выбраться оказалось непросто.

Щит пал.

Все оказалось так просто, что Евстигней в это и поверить был не способен.

Он надеялся…

Он сам не мог бы сказать, на что надеялся, сдирая черную бусину с рубахи. Одна из десяти, даренных царицей-матушкой.

По одной на рубаху. И коль случалось менять рубахи, то бусину эту Евстигней перешивал самолично.

— Это не наказание. — Пальцы перебирают его пряди. — Если бы я могла иначе… не смотри так, мальчик. Я и вправду могу иначе, но это будет означать, что все сделанное сделано зря. А я душу продала. Как теперь отступиться?

Ласковый голос.

Сладкий дым. И бусина стеклянная скользкая. Крутится-вертится… того и гляди, выскользнет…

— Не думай, что обманешь меня, мальчик. — Пальцы впиваются в волосы. — Себя не жалеешь, родных пожалей… все полягут… и батюшка твой, и матушка, и сестру не пожалею. Любишь сестру?

— Люблю…

Ускользает… сестру Евстигней не помнил. Что-то розовое и мягкое, кружевное, пахнущее молоком… смех и ручки пухлые, которыми она махала, его завидя…

— Вот и правильно, без любви человеку никак… без любви он душу тратит… а с любовью продает. — Ее смех горек, а бусина в пальцах рассыпается трухой, освобождая заклятье.

И то поднимается.

Раскрывается.

Вплетается предивным узором в защитный купол, и купол этот, мигнувши, гаснет. Кричат радостно игруши…

— Тревога! — Евстигней, еще зачарованный памятью, а может, и сном, который так не похож на сны иные, бьет прутом — откуда тот только взялся — по стене. — Тревога!

Горло саднит.

А голос тонет в вое нежити, которая хоть и неразумна, а поди ж ты, сообразила, что путь свободен.

— Тревога…

— Успокойся! — Фрол Аксютович перехватил прут, играючи вытащил его из занемевшей руки. — Иди в хату… и ты, Люциана…

Она, стоявшая за спиной, лишь плечами пожала да поплотней запахнула кружевную шаль.

— Идем, Евстигней, и вправду, не стоит под ногами мешаться.

— Я… — Признаваться в сотворенном было невыносимо стыдно, но и молчать Евстигней не имел права. — Это я сделал…

— Знаю. — Люциана Береславовна подхватила его под руку.

— Я не мог…

«…Я не могла иначе». Ложь… красивая ложь… могла. И он, Евстигней, мог бы… если бы захотел, мог бы, но клятва… цена…

— Нет. Мог. Но моя сестра… отец… и матушка…

— Вспомнил?

— Да.

— Вот и хорошо… — Люциана Береславовна потянула в дом. — Это главное, а за остальное не беспокойся. Фролушка справится.

Только почему-то голос ее дрогнул.

Не верила сама?

Они шли волной.

Душной. Тесной.

Лютой.

Игруши сомкнулись тощими спинами, по которым, будто посуху, летели тонконогие ушварки, больше на пауков похожие. Эти, в обычае своем скрытные, норовившие сплести паутину в темном углу хаты и уже с нее тянуть что силы, что радость в доме, ныне позабыли о скрытности. Медленно ползли лесовики, будто коряжины, подхваченные приливом, да все одно не желавшие подчиниться ему, цепляющиеся за дно кривыми лапами… И уже позади, медлительны и степенны, подгоняемы кикиморами, ползли огромные туши ожгеней.

Фрол Аксютович усмехнулся.

Что ж, и ладно… и хорошо… гнев кипел в крови и требовал выхода, иначе сожжет, перекорежит.

Огненный вал полетел навстречу, расползаясь, обнимая мертвый прибой. И заверещали игруши, сгорая вмиг. Ушварки, те вспыхивали молча, зелеными огоньками, знать, успели потянуть силенок, но мало… занялись топленники, а кикиморы попрятались под теплое брюхо ожгеней.

Ничего.

И до них Фрол доберется.

Было бы время.

Времени у него было вдосталь. Не отпускало, конечно, ощущение, что он чего-то да напутал, пропустил… ну так Фрол в интригах силен не был, может, и пропустил, может, и напутал… может, не зря Михаил Егорович уговаривал в столице переждать. Мол, даст в подкрепление магов хороших, которые приглядят за ребятами, чтоб чего не вышло, а Фрол в столице надобен, ибо затевается что-то, а что — непонятно…

Пускай.

Там, в столице, небось некуда было б гнев нынешний выплеснуть…

Раскрылась земля, проглотив самого прыткого ожгеня вместе со свитой. Чавкнула только. А вот второй, несмотря на немалый вес, сумел увернуться от ямины. Заскрежетал протяжно.

— Ничего, — сказал Фрол Аксютович, разминая руки. — Посмотрим, кто кого… я ваше болото осушу.