Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина

— Зачем ей…

— Все не успокоишься… любопытство не одну кошку сгубило, Люцианушка. А зачем, мыслю, интересный вопрос… чтоб извести дурную кровь. — Он фыркнул. — Не то чтобы меня так уж радовала зависимость от сумасшедшей, но жизнь жестока, да…

— Не сходится. — Еська услышал свой голос со стороны. — У тебя было столько возможностей избавиться от нас… а ты…

— А я развлекался… вечная жизнь скучна. Ищешь, знаете ли, способы разнообразить. К примеру, дать жертве шанс… небольшой такой шанс… спешить мне, если понимаете, было некуда.

Некуда.

Его правда.

Игра, в которой он, Ильюшка, мог и играть, и наблюдать… пока ему было дозволено.

— Ты… — Еська сжал камушек, присланный то ли напоминанием о заключенной сделке, то ли просто пожеланием удачи, а может, и вовсе обманкой.

Выйдет?

Не выйдет?

Не подведет ли воровская удача?

— Ты… ходил к безносым за зельем… запомнили… у них свои глаза, своя метода… и тебя запомнили… и Лойко с матушкой, которой вздумалось прогуляться, хотя ж она затворницею жила… долго боярыня платки выбирала…

Камушек нагревался.

Медленно.

Слишком медленно, чтобы у Еськи хватило терпения и языка, потому как тварь, пред ним восставшая, была хитра да осторожна. Того и гляди сорвется…

— Я, я… успокойся… и недоволка вашего я сгубил… и Егорушку вон попользовал, только он, мыслею, не в обиде… и манок в колодце тоже я утопил. Что сделаешь, служба, она такая.

— Служба, да… — И Еська решился. Он кинул камушек в того, кто стоял в трех шагах, ухмыляясь во все зубы. Кинул и крикнул: — Лови!

А тот и поймал.

Не сам, тело подвело… у тела-то свои привычки.

Сперва-то ничего не случилось. Ильюшка поднес камушек к глазам, поморщился, а потом вдруг взял да рухнул, что дуб подрубленный.

— Бестолочь, — почти нежно произнес Архип Полуэктович. — Ну разве ж можно было рисковать так? А ты, Люци, не смотри… вяжи этого… духа. После разберемся, что да как.

Он подошел к телу.

Присел.

Вытащил камушек из онемевших пальцев Ильюшки, но единственно для того, чтобы в рот тому сунуть. Да сверху платком своим перевязать, благо длинен тот был.

— Так оно надежней, — пояснил Архип Полуэктович. — Божиня даст, не подавится.

Еська вздохнул и покачнулся.

Упал бы, когда б не цепкие руки жены, а та, прижавшись костями, прошипела на ухо:

— А на лярв всяких пялиться станешь, глаза выцарапаю.

Вот же…

Азары были мертвы.

Кирей ощутил неладное, когда только подошел к лагерю. Тихо… куда подевалась стража? Неужто Кеншо-авар столь беспечен? Нет, никогда-то старый недруг беспечностью не страдал, а ныне вот…

Ладно, собак нету, чтобы голос подать, а кони-то куда подевались? Сгинули, как и стража? Нет, стража не сгинула. Лежит воин, руки раскинул, будто небо обнять желает, а из груди стрела торчит. Короткая. С бурым оперением. Самая она под степной лук.

А вот и другой, с глоткой перерезанной.

Третий…

Сотню привел с собой Кеншо-авар, да вся и полегла… сотник же у шатра отыскался, порубленный, да и в смерти сабли кривой из рук не выпустивший.

Скольких он с собой забрал? Четверых? Пятерых? А остальных кто? С кем бились они? Не с нечистью, иначе отчего не тронуты тела мертвые? Да и порубленная нечисть куда подевалась? С ворогом тайным? И вновь непохоже… друг с другом? Тела-то сотника окружают азарские.

Качнулся полог шелковый, ручку белоснежную пропуская.

— Заходи, гость незваный. — Голос нежен, голос сладок, и от него уже голову кружит. И Кирей ступает под сень шатра.

Пахнет тяжело. Палочками ароматными.

Свечами.

Воском и ладаном. Шафраном драгоценным, которое девица, на блюдо высыпав, забавляется, пальчиком по блюду водит, рисунок рисуя.

— Здравствуй, наследник, — молвила, усмехаясь, Любляна. — А я уж заждалась… думать стала, что, может, и не придешь…

— Пришел.

— Присядь тогда, в ногах правды нет, как люди говорят.

— А где есть?

— Не ведаю. — Она поднесла измазанные пальцы к лицу и понюхала.

А ведь нага.

Бесстыдна в своей наготе.

Хороша… пожалуй, и отцовский гарем не знал этакой красавицы.

— Нравлюсь? — Она ощутила его интерес и откинула волосы, изогнулась, выставляя такое гибкое сладкое тело. — Скажи, что хороша?

— Это ты их убила?

— Кого? А… ты про них. Нет. Разве ты видишь у меня оружие?

— Ты сама оружие. — Кирей отвел взгляд и головой тряхнул, избавляясь от наваждения. А Любляна засмеялась, и от смеха этого против воли в горле пересохло.

— Они все желали обладать мной. Я сказала, что выберу сильнейшего. И они умерли, пытаясь доказать, что достойны. Это так глупо… но ты, если хочешь…

Ладонь скользнула по белому бедру.

— Не хочу.

— Лжешь, — белый пальчик прочертил полукруг на груди, — я чувствую твое желание…

— И что?

— Ничего. — Полуопущенные веки, улыбка мягкая. — Что тебе мешает исполнить его? Я не буду против.

— Я буду. Я хозяин над своими желаниями.

— Другая на сердце? — Она двигалась медленно, тягуче, и движения эти завораживали. Кирей отвернулся. — И собираешься верность хранить? Не стоит…

Он не ответил.

— Она все одно не поверит… или не оценит… ты мужчина… ты можешь позволить себе много больше, чем позволено слабым женщинам… — Ее голос оплетал, и Кирей понял, что еще немного — и напрочь увязнет в словесных тенетах, в которые, следовало полагать, попался дорогой родич вместе с сотней. — Да и вспомни предков своих… разве они…

— Замолчи! — Кирей распрямился. — Ты их убила… пускай… что ты собираешься делать? Не знаю, меня это не интересует… пожалуй, я должен быть тебе благодарен, что ты избавила меня от необходимости убивать самому.

— Ты знаешь, как выразить благодарность. — Она растянулась на шелках. — Мне нравится твой огонь…

— И ты высосешь его до последней искры.

Тварь лишь прищурилась. Она не спускала с Кирея внимательного взгляда, под которым он чувствовал себя мышью, уже попавшей в кошачьи когти, но еще наивно полагающей, будто способна она высвободиться от них.

— Упр-р-рямый, — мурлыкнула она, переворачиваясь на живот. — Что ж… хочешь тратить свою жизнь на глупости, пускай… найдутся другие… и я пока сыта.