Педагогические размышления. Сборник - Семен Калабалин

Вам недоступны симфонии молодой советской жизни, они режут вам ухо. Чему есть прекрасная аналогия: длинные уши западных эстетствующих меломанов, воспитанных на визгливой джазовой какофонии, не воспринимают величественной красоты русской народной и классической музыки. А советские народы гордятся своей музыкальной культурой и знают, что она имеет мировое значение.

«Флаги на башнях» Вам не понравились, гражданин Ф. Левин потому, что в этой книге идёт речь о тщательной зеркальной шлифовке нового человека, о детском коллективе, о коллективах второй пятилетки… В эти годы оказалось возможным и необходимым перейти к тончайшей ювелирной обработке личности, обработке, стирающей последние остатки праха прошлого, и человеческий коллектив засиял во всей новой красоте и силе.

Эта книга нравится тысячам людей, которые читали её. Они написали об этом в письмах к A.C. Макаренко. Она нравится нам, мы знаем всю глубину раскрытой в ней правды, и мы гордимся, что прожили свою юность именно так, как описал её Антон Семёнович во «Флагах на башнях».

Мы хотим и будем добиваться, чтобы вся наша дальнейшая жизнь была похожа на ту, которая художественно отображена в этой книге.

А Вы, гражданин Ф. Левин, вышли из фарватера нашей жизни и поэтому не понимаете, что Вы с Вашей «критикой» уже потерпели полный крах.

У Вас есть сейчас только один честный выход: на страницах печати отказаться от Вашей статьи «Четвёртая повесть A.C. Макаренко», или за Вас это сделают другие. И мы убеждены, что это так и будет.

Нежное Вам спасибо за книжку. Прочитаем, и уверен, что извлечём из нее немало полезного.

За письмо, откровенность и доверие – спасибо-спасибище!

Вы пишете о том, о чём думают почти все и вся – особенно наша педагогическая рядовая братия, о чём болеют, от чего корчатся в муках наши души, но о чём никто и нигде, кроме как друг другу, за печками, вслух не говорят. Вас волнует брак людской, а брака могло бы и не быть, если бы мы не были раздавлены формализмом, равнодушием, педагогическим бюрократизмом и кокетством, если бы мы не играли в педагогический флирт, не ставили самоцелью: «У нас все бесплатно грамотны! Ура! Закон всеобуча!»

Если бы дети знали, что они наказуемы, и знали бы, что учитель имеет право наказывать. Что, наконец, гуманнее, педагогичнее – наказывать его сегодня, сурово, наказывать мерой человече-дедовской, умно по-макаренковски, или – как бы чего не вышло – словоблудием внушим, и через год-два-пять он будет сидеть на скамье уголовника, а мы – свидетели, а иногда и жертвы.

Система Макаренко. Если она полезно-боевая для колоний трудовых, то как же незаменимо-предупредительна для «нормальных», в школе!

Система Макаренко. Это – сам он, как Человек: его трудовая страсть, его риск, его свобода педагогических действий, его не слепая любовь к детям, а требовательная любовь к Человеку, знание дела и совершенствование знаний, его патриотизм, его общественная деятельность, его уверенность в правоте мер, его нравственная чистота, отсутствие в нём признаков педагога-служащего с пяти-семичасовым рабочем днём. Он говорил, что мы, его воспитанники, должны жить так, как он учит и как живёт сам. Это противно тому парадоксу, который высказал Лев Толстой: «Живите так, как я вас учу, но не так, как живу я сам».

Мой добрый друг, у нас есть кому страдать, шептаться, приносить себя в жертву, возмущаться, но нет, кому решать. Все ждём чего-то. Но вот чего мы ждём – мы не говорим, не подсказываем убеждённо, грамотно из наболевшего во имя самого сегодняшнего и завтрашнего Человека, во имя нравственной чистоты буду щей нации…

Мне кажется, что нужно менять систему воспитания, келейную на боевую, атакующую, требовательную – Макаренковскую. Не пойдут на это? Да стоит партии сказать – да, как вся учёная камарилья прежде нас завопит: «Ах, как своевременно, мудро, исторически! И проч. И проч.

А что толку из того, что мы взаимно повздыхаем, а воз – нет, не на месте, он стремительно катится, а из него гроздьями падают разврат, насилие, тунеядство, измена Родине, воровство, групповые преступления – наши дети, дети тех, которые сами уже родились в эпоху советской власти, дети, которые родились, учились и развлекались во дворцах.

Мне кажется, что нас должно трясти, сердца должны пламенеть от стыда и тревоги даже от одного недоброго случая на область, а у нас в каждой школе есть букеты, от которых исходит зловоние, отравляющее вся и всех.

Сумбур? Да, я в таком состоянии мучаюсь, как и Вы, как и тысячи других. Не взыщите за бессвязную россыпь мыслей и даже самого письма.

Поклон Вашему семейству, друзьям.

Телеграмму получил – несколько успокоился, письмо получил – удивился.

Маленькая биография Юрия демонстрирует происхождение его «шалостей». Познакомившись с Вами, переписываясь с Вами, я убедился в Вашем духовном богатстве, тем более непонятными становятся возбудители Юриных «подвигов». Ваше последнее письмо помогло мне найти многому «непонятному» объяснение. Вы, например, восторгаетесь:

– А всё-таки смело и толково удрал Юрка!..

Вы талантливо угадали, что Семёну Калабалину не понравился этот «толковый» побег Юры, и, более того, не в восторге Семён Карабанов и от подленького ухода из детского дома, из семьи Вашего сына, которого коллектив принял осторожно и тактично. Мы не находим в этом случае ничего героического и не восторгаемся, а находим весьма выразительные признаки распущенности и печалимся по этому поводу.

Вам, оказывается, известно, что в своё время Карабанов любил пацанов, как Юрка, но Вам непонятна та ответственная любовь, которой любит детей Семён Калабалин.

Да, Юра представляет для меня педагогический интерес, как человеческая личность, а не кролик, которая (личность) потребовала от меня, моих коллег и детского коллектива некоторой отдачи духовных и физических сил. И мы уверены, что наши усилия не были бы бесплодными, Вы получили бы сына и настоящее материнское утешение, а Родина – Гражданина.

Но Вы портите его, портят и все те странные люди, которые жужжат по-ханжески в уши Юрия, что он – «одарённый». Это, уважаемая мамаша, чистейшее растление ребёнка и будущего человека.

Из Вашего письма: «Юра рассказал мне всё. И я знаю, что всё, рассказанное им, – правда». И далее: «Действительно, крайне несовершенна эта, с позволения сказать, наука, которую называют педагогикой, если даже такому человеку, как Вы, приходится применять такие древние методы, да и они не помогают».

Не знаю, что Вам рассказал Юра, какую поведал «правду», о каких «древних методах» изволил рассуждать Юра, а Вы, конечно, в связи с этими несовершенными методами, так пренебрежительно и с таким язвительным сарказмом адресуетесь к педагогике.