Тоннель - Яна Михайловна Вагнер

не помнил, куда он подевался. А с ним вместе (хотя этого никто еще не заметил) точно так же пропал дробовик, который валялся у двери.

 

И совсем уже напоследок до места добрел измученный стоматолог, путь которому выпал самый длинный. А точней, стоматолог даже не брел, он висел на худом темнолицем мальчике из «Напитков Черноголовки». Мальчик шел босиком, где-то возле автобуса с женскими платками на окнах у него развалился тапок, а второй он принес с собой в коробке с лекарствами и тоже немного уже хромал. Грустный человек вроде был небольшой, но тяжелый, по асфальту без тапок идти было больно, а еще водитель «Черноголовки» все время старался не думать про красивую голую женщину с сигаретой, стыдился, и думал еще сильнее, и очень устал.

Спустя двадцать минут после выстрела рядом с Майбахом уже не кричали. Все, кто искал друг друга в суматохе, успели к этому времени найтись. Сантехник Зотов с куском свинца в позвоночнике потерял сознание, товароведу из «Пятерочки» кто-то перетянул оторванную кисть ремнем, и он сидел живой и тихий, а девушка из третьего ряда, которую ранило дробью в шею, умерла. Толкаться и бегать тоже почти перестали, невозможно толкаться и бегать целых двадцать минут, особенно если нет ни смысла, ни воздуха. И в этом стоматологу из Шкоды Рапид и юному его спутнику повезло больше, чем владельцу УАЗа, мужчине и женщине из Тойоты и даже чем лейтенанту, которые застали ту первую, настоящую панику, какая бывает в самые первые минуты. Но юный водитель «Черноголовки» все равно подумал, что такое, наверно, поправить нельзя. И что неясно, как такое вообще можно было натворить одним выстрелом.

И тут к грустному человеку, которого он принес на себе, вдруг бросились разные люди, много, с разных сторон, как если бы только его и ждали. А значит, понял водитель «Черноголовки», он опять не ошибся и человек этот правда хороший и важный, совсем как человек из Андижона. И он, водитель «Черноголовки», снова делал полезное дело, а ничего плохого не делал — вот разве только думал про голую с сигаретой и как у нее все там было.

Стоматолог не думал ничего, просто шел, чтобы не упасть. В двадцати шагах у стены он увидел раненого с оторванной кистью, которую перетянули неправильно, и повернул туда. Слишком много всего тут было неправильно, и выбрать надо было что-то одно.

— Явился, — сказала ему дачница в кроксах голосом, каким на пороге встречают подгулявшего мужа. Она сидела на корточках возле сантехника Зотова и тяжело поднялась на ноги. — Давай рассказывай, чего нужно.

— Вода, — сказал стоматолог. — Спирт. Одеяла все, какие найдете. Прокладки и памперсы. И побольше людей. Отсюда надо всех перенести.

Мальчик из «Черноголовки», который нес за ним коробку с лекарствами, в этот самый момент босою ногой наступил на палец. На розовый человеческий палец, с ногтем и обручальным кольцом, и про голую женщину с сигаретой думать наконец перестал. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:24

В комнате с мониторами эти минуты тоже прошли нехорошо.

Желтолицый старик вначале лупил по столу, плевался и орал в эти самые мониторы, хотя никто его там слышать не мог; потом он орал и плевался в коробочку интеркома и лупил по ней, хотя там его тоже никто не слышал. А после внезапно булькнул, обмяк и начал оседать на пол.

Толстый его водитель в плаще, который сидел в углу и даже на всякий случай не шевелился, тут выскочил из своего стула, на руках донес шефа до кресла и захлопотал над ним, как заботливая мамочка. Ослабил галстук, полез расстегивать пуговку на морщинистой шее (за что получил по рукам), принес водички и каких-то таблеток из саквояжа.

Таблеточки старик проглотил, а водичкой злобно плюнул толстому водителю в ладонь и продолжил вопить, но уже бессвязно, как будто забыл слова. В кресле он сидел криво, и девочка из Тойоты заметила, что изо рта у него текут слюни, ширинка расстегнута, а под ней памперс. Который наливается и темнеет, потому что желтый старик, похоже, дует себе в штаны. Чтоб не смотреть, она отвернулась и на экране в нижнем ряду увидела папу, который стоял прямо перед дверью и в руках держал ее блокнот, и подумала: папа, и закричала: папа, вон мой папа, и черно-белый папа снаружи поднял голову, как будто звук туда все-таки проникал, и посмотрел прямо на нее.

В тамбуре экранчик был всего один, возле выхода, и чиновница в синем тоже увидала бы там свой пропавший блокнот со списком, инженера, а еще через пару минут даже беглого доктора, который явился сам и разгуливал в каком-нибудь метре от двери. Но экранчик закрыт был спиною майора, а майор и чиновница в это самое время пытались представить, как разлетится дробь, если выстрелить в тесном тамбуре, и кто именно выстрелит первым, и в какую именно сторону. Эта острая неотложная проблема обоих так занимала, что ни про доктора, ни про блокнот они не думали вовсе. Как и семеро ополченцев, которые были тем более очень заняты и на краткий, но весьма неприятный момент позабыли даже про двух своих товарищей, оставшихся снаружи. И только когда неприятный момент закончился и бледный майор наконец опустил руки, а смущенные ополченцы принялись осматривать предохранители (и, как выяснилось, не напрасно), — вот тогда-то чиновница точно могла бы взглянуть на экранчик. Но не взглянула все равно, а вместо этого села на пол (брюки у нее на бедре затрещали) и стянула туфлю с левой своей распухшей ступни. А затем с правой.

Толстый водитель Майбаха брызгал шефу в лицо водичкой и отчетливо понимал, что, скорей всего, перепутал таблетки и что дед-то правда сейчас помрет, вот так просто, как обычные люди — съедет набок в кресле с надутым подгузником, выпирающим из штанов, — и было ему странно. Так странно, что ни за какой девчонкой, которая снова тыкала во что ни попадя и вопила: папа, я тут, папа, — он следить, конечно, не мог. Озарение случилось и с девочкой из Тойоты: она ясно вдруг поняла, что папа не слышит, а старые психи за ней не следят, вскочила и бросилась к двери. Толстый старик только охнул, а вот желтый в памперсе зашипел и внезапно вцепился ей в локоть. Пальцы у него были ледяные, острые, как крючки, и она стукнула по этим пальцам, вырвалась и нажала кнопку в стене. Дверь зашипела с такою же злобой, что и психованный дед, отвалилась в сторону, и за нею открылся тамбур, где пахло теперь не лимонным морозцем, а мужской раздевалкой и чем-то еще гадким, чему сразу даже названия было не найти.

Черно-белый папа девочки из Тойоты все еще ждал под камерой, задрав голову; ей оставалось каких-нибудь десять шагов и еще одна, последняя кнопка. Потные дядьки с ружьями девочку не только ловить не стали, а словно наоборот, сами ее испугались, но потом из угла ей навстречу поднялась большая женщина из Майбаха. Целиком, абсолютно черная, как вымазанная углем, — или нет. Красная. Темно-, темно-красная, и тот гадкий неназванный запах шел именно от нее. И никакой он, конечно, не был неназванный. От большой женщины пахло кровью, и вся она была в крови — и костюм, и лицо, и волосы, и упавших людей за дверью, конечно, не сдуло никаким ветром. Даже тупая уродская дура все это знала уже давно, и потому ей как раз очень