Тоннель - Яна Михайловна Вагнер

— Вот еще новости, — сказал горбоносый и опять рассердился. — Ну что вы стоите, время! ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:41

— Сука тупая, — сказал желтый старик и хлебнул водички. — Курица. На кухню тебя, картошку чистить. Толчки драить, — и снова немножко хлебнул.

С каждым новым глотком его щеки чуть-чуть набирали цвет, и вообще он как-то ожил. Сел покрепче, орать перестал и на страшную куклу, которая померещилась бригадиру, был уже не похож. Сидел в кресле обычный дед и капал водой себе на штаны. Да и вся запретная комната за космической дверью особого впечатления не производила. Ну, экраны, ну, кнопки, таблетки какие-то на столе. Да и пахло там не лучше, чем в тамбуре, а если честно — пованивало оттуда мочой, как в больничной палате. Возле деда топтались мордатый водитель, крошка-майор и баба в рваном костюме; на последнее мировое правительство эти четверо как-то совсем не тянули, и сама комната не тянула тоже. Зайти внутрь при этом ополченцы все-таки не рискнули и смотрели через порог. Хотя совсем уже если честно — и заходить-то особенно было некуда.

— Доктор мой где? — спрашивал в это время желтый дед. Голос у него стал брюзгливый, как у пенсионера в поликлинике. — Русским языком тебе сказано — доктора первого, глухая, что ли, оглобля ты безголовая! Устроила ебаный цирк опять, а я ждать тут должен? Где доктор?

— Я действовала по протоколу, — тускло сказала баба. Вид у нее был такой, словно она попала под грузовик и выжила чудом. Стояла баба косовато, немного шаталась и упасть, похоже, могла в любую минуту. Или сесть, например, на пол и уже не подняться.

— Русским языком сказано — доктора, — продолжал капризничать дед, откинулся в своем кресле и дернул коленкой. В штанах у него зашуршало, мочой запахло сильнее. — Соплю притащила какую-то косорукую, интернет включить не может, ничего не может, — недовольно сказал он. — Говноеды, на хрена вы нужны вообще.

— Я действовала. По протоколу, — пробубнила баба и переступила с одной распухшей ноги на другую. Голову она держала чуть набок и смотрела куда-то в угол. — Первый этап — формирование силовой группы. Второй этап — отбор технических специалистов в количестве, необходимом для жизнеспособности убежища, приоритет отдается...

— Да срать я хотел на твой протокол! — завопил внезапно дед. — Этапы, хуяпы! Приоритет у нее! Я тут, блядь, твой приоритет, поняла меня? — и дальше вопил примерно еще минуты полторы, что велел привести доктора, ясно тебе, док-то-ра, и что без доктора никакая жизнеспособность его не колышет в принципе, что срать ему на жизнеспособность и на отбор тоже срать, если доктора ему не приведут, и что для всего остального достаточно будет вообще-то пары толковых технарей, да хватило б и одного в крайнем случае технаря, если руки у него не из жопы. А всякие тупорылые идиотки могут прямо сейчас отправляться подыхать наружу, раз не понимают, какой у них тут, блядь, приоритет.

В этом месте желтый дед опять сделался оранжевым, забулькал, и мордатый водитель захлопотал с водичкой. А семеро уцелевших ополченцев в тамбуре разом вспомнили вдруг другого деда, с горбатым носом, который недавно снаружи говорил почти то же самое. И про технаря, которого хватило бы одного, и вообще. И пускай приоритеты у дедов были разные, сходство это поразило их самым неприятным образом. В первую очередь потому, что и в одном, и в другом раскладе роль им, ополченцам, выпадала уж больно пакостная, с какой стороны ни смотри. Ну а во-вторых, положа уж совсем руку на сердце — ни в том, ни в другом, ни в каком раскладе они были тут вообще не нужны. ВТОРНИК, 8 ИЮЛЯ, 00:49

— Течет, течет, ой, смотрите, как сильно течет! Не должно же так течь, да? Не так же сильно? — тревожно спрашивала женщина в майке с Гомером Симпсоном и совала стоматологу в руки пачку новых марлевых салфеток № 10. Салфетки не помогали.

По-хорошему, раненых вообще не стоило никуда переносить. Их опасно было переносить, и в особенности мужчину с дробиной в позвоночнике, которого даже трогать было нельзя. Весь тоннель одинаково был замусорен, нестерилен, и никакая его часть под госпиталь одинаково не годилась, а тем более под самозваный, фальшивый госпиталь, где не было ни хирурга, ни врача скорой помощи, ни даже парамедика или медсестры, а только стоматолог из клиники «Улыбка», который за двадцать лет тихой своей практики не резал ничего серьезней десны. Это было плохое решение, неправильное, как и все предыдущие. Но, кроме него, принимать решения вдруг оказалось некому, а остаться там, где стреляют дробью в людей, ему показалось еще неправильней, и все вокруг мгновенно с этим его решением согласились. Как если бы кто-то — неважно кто — просто-напросто должен был хоть что-нибудь наконец решить. И вот тогда все случилось очень быстро, почти само собой: откуда-то сразу взялись и люди, и вода, полотенца и одеяла, чтобы переносить раненых, а стоматологу оставалось только выбрать место — куда, и он выбрал, потому что, кроме него, по-прежнему было некому. И с той же скоростью в этом случайном месте — недалеко, всего минутах в пяти от страшной двери (которое выбрал стоматолог, не уверенный в своем выборе), — другие уже, новые люди принялись растаскивать машины, чтоб это место освободить. А после, и так же быстро, туда понесли воду, прокладки и памперсы, десятки автомобильных аптечек и даже уцелевшую чудом бутылку дачного самогона. Словом, сделали всё, что он им велел, как если бы у него было такое право. Только в госпиталь это случайное место все равно не превратилось, и он, стоматолог, права такого, разумеется, не имел и в решения свои уже больше давно не верил.

Человек с оторванной кистью, например, возле двери был жив. Сидел, разговаривал и даже шутил про гитару, которая вечно бесила его жену. Жгут ему наложили плохо и, скорей всего, поздно, но умер он как раз по пути, пока его несли на растянутом одеяле, и теперь жена его выла над ним, а с ней вместе завыли еще женщины, пугая друг друга. И наверное, должен был вот-вот умереть второй человек, у которого из левого бока нечем было вытащить десяток глубоко засевших дробин и тоже была жена — заплаканная и сердитая, в майке с Гомером Симпсоном, — она до сих пор верила, что дробь вытащить можно, и откуда-то прямо вот-вот возьмутся наркоз, и стерильный скальпель, и умелый хирург, и что в этом есть смысл. Молодая беременная с сережкой в носу и разодранными коленями держалась за свой живот и кричала, что рожать она здесь не будет, что здесь нельзя. Рядом с ней положили убитую девушку в черном, мать которой сидела над телом и била всех по рукам. Ее тоже задело, кровь стекала у нее со лба по лицу, хотя, может, и нет, потому что в крови были все. И задетые дробью, и те, кого поломали в давке, и другие, кто нес их сюда на руках и растянутых одеялах, и сам маленький стоматолог, который накладывал правильный жгут человеку с оторванной кистью (напрасно), а теперь точно так же напрасно пытался не дать истечь кровью человеку с десятью кусками свинца в боку. Стоял возле него на коленях, прижимал и менял разбухающие салфетки, потому что никак иначе помочь не умел. Как не умел отличить раненых от невредимых, тяжелых от легких, и вообще