Мемуары генерала барона де Марбо - Жан-Батист-Антуан-Марселен де Марбо

Штурмовать город, где каждое жилище стало крепостью, означало бы повторять ошибку, совершенную во время первой осады, терпеть большие потери без всякой надежды на успех. Маршал Ланн и командующий инженерными войсками генерал Лакост действовали с методичной осторожностью, которая, несмотря на медленность, должна была привести или к сдаче города, или к его разрушению. Начали, как обычно, с рытья апрошей, чтобы добраться до первых домов. Дойдя до них, эти дома минировали, а потом взрывали вместе с их защитниками. Затем взрывали следующие и т. д. Но, проводя эти работы, французы подвергались большой опасности — как только один из них появлялся вне укрытия, он становился мишенью для испанцев, прятавшихся в соседних домах. Генерал Лакост погиб в тот момент, когда появился в чердачном окне, чтобы рассмотреть, что происходит в городе. Ожесточенность испанцев была такой, что, когда мы минировали здание и стук молотка предупреждал их о приближении смерти, никто из них не покидал его стен, которые они поклялись защищать. Мы слышали, как они пели молитвы. Затем, когда стены взлетали в воздух, а потом падали с шумом на землю, погребая под обломками большинство находившихся там людей, чудом уцелевшие сбивались на развалинах вместе и старались их защитить, прячась за любое укрытие, снова начинали стрелять! Но наши солдаты были к этому готовы, и, как только мина взрывалась, они устремлялись к руинам и убивали всех, кого находили, сами занимали позиции за перегородками домов, сооружали заграждения из мебели, балок и устраивали среди этих завалов проходы для саперов, которые должны были взрывать соседний дом. Уже треть города была разрушена, и проходы, проделанные в этих развалинах, образовывали такой запутанный лабиринт, что для ориентации офицеры инженерных войск ставили указатели. Кроме мин, французы применяли артиллерию и сбросили на город около 11 тысяч бомб!

Несмотря на все это, Сарагоса продолжала держаться… Напрасно маршал, испытывающий жалость к героическим защитникам, посылал парламентера с предложением почетной капитуляции… Ее не приняли. Осада продолжалась. Но если дома можно было разрушить обычными минами, то для разрушения больших укрепленных монастырей потребовались очень серьезные земляные работы. Здесь ограничивались взрывом части стен, а как только в них возникала брешь, солдаты шли через нее на приступ. Осажденные прибегали на ее защиту, и стычки были ужасными. В таких атаках мы понесли больше всего потерь.

Самыми укрепленными были монастыри Инквизиции и Санта-Инграсия. Наши саперы подобрались к Санта-Инграсии и уже заминировали одну из стен. Среди ночи меня вызвал маршал и сказал, что для моего быстрого повышения он дает мне важное задание: «На рассвете мина будет взорвана. В стене будет проделана брешь. Восемь гренадерских рот готовы к штурму. Я приказал, чтобы все капитаны в них имели бы меньшую выслугу лет, чем вы. Вам я поручаю командование этой колонной. Возьмите монастырь, и я уверен, что первый же курьер из Парижа доставит мне присвоенное вам звание начальника эскадрона!» Я с благодарностью принял поручение, хотя в тот момент моя рана еще очень беспокоила меня. Заживая, кожа образовывала рубец, который мне мешал носить кивер. К тому же доктор Ассаланьи, главный хирург гвардейских лазаретов, прижигал мне рану ляписом. Я перенес эту болезненную процедуру накануне, всю ночь у меня был жар. Для штурма я был в плохой физической форме. Но я не колебался. Признаюсь, я был очень горд, что получил от маршала это задание. Доверить мне, простому капитану, восемь гренадерских рот — это великолепно!

Я поспешно стал готовиться, и на рассвете уже находился в траншее, где генерал Разу, поставивший меня командовать гренадерами, заметил, что, поскольку перестрелка будет продолжаться еще час, я могу с пользой использовать это время, изучая участок стены, который должен быть подорван, и рассчитать предполагаемый размер бреши после этого взрыва. В сопровождении офицера инженерных войск, который должен был провести меня по руинам огромного разрушенного квартала, я вышел наконец к подножию монастырской стены. Там кончалась завоеванная нами территория. Я оказался в маленьком дворике. Взвод вольтижеров, занимавший соседний подвал, выставил в этом дворе часового, укрывшегося от выстрелов нагромождением досок и дверей. Офицер показал мне толстую стену прямо перед нами и сказал, что ее будут взрывать, когда подготовят заряд. В углу двора несколько камней упало, и образовалась дыра. Часовой сказал, что если нагнуться, то через это отверстие видны ноги неприятельских солдат, находящихся в саду монастыря. Чтобы проверить это и осмотреть участок, на котором мне придется сражаться, я наклонился… в это мгновение испанец, засевший на колокольне монастыря, выстрелил в меня, и я упал на землю.

Сначала я не почувствовал боли и даже подумал, что стоящий рядом офицер нечаянно меня толкнул. Но тут же полилась горячая кровь из раны в левом боку, совсем рядом с сердцем!.. Офицер помог мне подняться, и мы добрались до подвала, где находились вольтижеры. Я потерял столько крови, что был на грани обморока. Носилок не было. Солдаты положили меня на ружья — одно под плечи, другое под колени — и так понесли через тысячу проходов, проделанных в развалинах всего этого квартала, до того места, где я расстался с генералом Разу. Там я пришел в себя. Генерал хотел, чтобы меня перевязали, но я предпочел добраться до доктора Ассаланьи. Я зажал рану платком, и меня отнесли в штаб маршала Ланна, удаленный от города на расстоянии немногим больше, чем пушечный выстрел, в огромном здании брошенного постоялого двора, в месте, носившем название Шлюзы арагонского канала.

Увидев, как меня, всего в крови, несут солдаты, а один из них поддерживает мне голову, маршал и мои товарищи решили, что я мертв. Доктор Ассаланьи уверил их в обратном и сделал мне перевязку. Но не знали, куда меня положить: вся мебель постоялого двора была сожжена во время осады, не было ни одной кровати, все спали прямо на полу Маршал и мои товарищи тут же сложили свои шинели, из них сделали для меня ложе. Доктор осмотрел мою рану и обнаружил, что пуля должна быть плоской, потому что она прошла между ребрами, не повредив их, что обязательно произошло бы, будь пуля обычной.

Чтобы найти пулю, Ассаланьи ввел в рану зонд… и ничего не нашел! Лицо его стало озабоченным. Он видел, что я испытываю сильнейшую боль в пояснице, кладет меня на живот и осматривает спину… Едва он притронулся к месту, где ребра примыкают к спинному хребту, я не смог сдержать крик: пуля была там! Ассаланьи берет скальпель, делает большой надрез, видит металлический предмет между ребер и хочет его вытащить пинцетом. Ему это не удается, поскольку меня сотрясают судороги. Тогда один из моих товарищей садится мне на плечи, другой на ноги, и доктор извлекает наконец свинцовую пулю очень большого калибра, которой фанатичные испанцы придали форму небольшого экю, сплющив ее молотком. На каждой стороне был выгравирован крест, а зазубрины вокруг делали эту пулю похожей на шестеренку от часов. Вот из-за этих зубчиков, впившихся в мускулы, ее и было трудно вытащить. Такую сплющенную пулю большого диаметра можно было выпустить только из большого мушкетона. Попав ребром, она сработала как режущий инструмент, прошла между ребрами, обогнула легкие и вышла, по счастью сохранив еще достаточно силы, чтобы пройти сквозь мышечную ткань спины.