Грани сна - Дмитрий Калюжный

Не вполне был понятен и его рабочий статус. В мастерские и лаборатории его не пускали, доверяли только работу в технической библиотеке, переводы и написание обзоров по материалам открытых источников, то есть научных журналов. Конечно, подбор тематики давал представление, чем они тут вообще занимаются: техникой для флота. Радиоуловители, гидроакустика, креномеры и дальномеры, стабилизаторы и прочее подобное. Но понимания, почему ему не доверяют практическую работу, и почему товарищи избегают говорить с ним, это не приносило.

Дружеские отношения сложились у него только с итальянцем по имени Пьетро, большим спецом по радиотехнике, старше Лавра лет на двадцать. В России он жил давно, русский язык освоил, со своей судьбой смирился, и переживал лишь о том, что его земляк и друг Роберто ди Барти́ни попал в другую шарашку. А ещё печалился, что не с кем говорить по-итальянски.

– Parla con me, – как-то раз предложил ему Лавр.[151]

– Не может быть! – обрадовался Пьетро. – Parli italiano?[152]

И они стали дружить. Лавр узнавал кое-что интересное из истории Италии, а заодно тренировался в языке. Он помнил, как в самом начале их знакомства Пьетро удивился:

– Твой итальянский какой-то ветхий.

– Ветхий?

– Arcaico. Несовременный. Непонятный.

Ещё бы ему быть понятным! Лавр осваивал его, когда не родился ещё даже самый старший пращур его собеседника, а «итальянские языки», которых было несколько десятков, различались кардинально – в единое-то государство, с общим языком, здешние народы объединились лишь в XIX столетии.

Важным для Лавра стало то, что друг его нового друга – Бартини, был физиком и философом, специалистом как раз по природе времени. Он до войны даже возглавлял Институт времени Академии Наук СССР. Пьетро кое-что из его речей и книг помнил. Рассказывал, что, по мнению Бартини, ткань пространства-времени – вроде растущей паутины из Вселенных, которые несут информацию о квантованных площадях и объёмах тех областей мирового континуума, через которые прорастают. В этой сети неизбежны петли! А значит, может быть решена проблема прямого контакта разных времён.

Лавру нравилась идея, озарившая его после бесед с правнуком Глебом. Тот поведал ему про гено́м, открытый в будущем. «В каждой клетке каждого организма, – объяснял он, – записана информация, определяющая структуру этого организма». Конечно, дурень из XXI века толком ничего сказать не мог. Он и вспомнил-то про геном лишь для примера: что он сам, играя в компьютерные игрушки, тоже гоняет туда-сюда информацию, изначально записанную где-то-там.

Теперь, зная идеи Бартини, Лавр подумал: почему же не может быть записана в каждом атоме вещества информация о поведении совокупности атомов при определённых условиях? Скажем, при некоем газовом составе и давлении атмосферы возникают динозавры, а при другом составе и давлении – какие-то другие твари. И с каждой «перезагрузкой» Вселенной – этот термин Лавр тоже взял из болтовни правнука – в информацию, хранящуюся в самых мизерных частях вещества, попадает новый опыт!

В конце концов, сам товарищ Ленин утверждал, что электрон неисчерпаем.[153]

Если так, то сами собой разрешаются многие непонятки теории Дарвина, и получают общий язык наука и религия. Вся проблема – в правильном переводе: для одних «дух святый», для других – «вселенская информация».

Лавр пытался обсудить эту идею с итальянцем Пьетро, но нет: будучи истовым католиком, итальянец не согласился.

– Тот, кто сотворил Вселенную из хаоса, и есть Бог, – сказал он. – А какой-то геном – просто выдумка писателя.

– «Писателя»! – воскликнул Лавр. – При бесконечности эволюции материально-информационного мира может возникнуть даже планета, где на ветвях сидят русалки, и ежедневно ровно в полдень в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря лезут из моря, повторяя поэму Пушкина. Почему нет? Не сто́ит быть фанатом одной версии.

– Ты сам уже маньяк одной версии!

В какую-то ночь они доспорились до того, что Пьетро заночевал в конуре у Лавра. На другой день охрана донесла об этом начальству, и итальянец получил взбучку. Это не подорвало их дружбы, но не улучшило отношения к Лавру остальных учёных шарашки: его-то за это не наказали.

А почему они настроены против него, Лавр понял только зимой, из разговора с посетившим их учреждение незадолго до Нового 1942 года Лёней Ветровым.

– Осуждённого Гроховецкого в кабинет начальника!.. чальника!.. чальника! – полетело по коридорам в тот момент, когда Лавр перелистывал немецкий научный журнал. А вынул он его из привезённой только сегодня ещё холодной, пахнущей свежестью пачки.

Когда Лавр вошёл в кабинет, начальника там не было, а был один только старый друг Ветров. Радостно потискав ладонь Лавра, он предложил стул:

– Садись! Как ты? Здоров? Поболтаем! – и стал живо рассказывать, как он запаниковал, получив сообщение, что эшелон, в списках которого значился Лавр, немцы разбомбили, а Лавр, скорее всего, погиб.

– Я уж думал, всё: допрыгался. Пророк, за которого я в ответе, не уберёгся от судьбы! Представляешь, какой ужас? И вдруг, следом, депеша, что тебя там не было! Не поехал, хитрец, в обречённом поезде! Все сразу поняли: ты знал печальное будущее тех, кто в нём отправится, и подстроил так, чтобы не ехать! Молодец! Как ты это делаешь?

– Ничего не подстраивал, – пожал плечами Лавр. – Меня оставили грузить картотеку.

– Конечно, конечно. Ты известный темнила. Хочешь выпить? Начальник, вот, накрыл столик, хотел сам со мной выпить, а я думаю, лучше с тобой…

– Ты что, проверяешь мои пророческие способности? – усмехнулся Лавр. – Напрасно. Всем здесь известно, что за употребление спиртного сразу отправят в обычный лагерь.

– Тебя, необычного парня, ни за что не отправят в обычный лагерь. Лично Лаврентий Палыч указал, что ты тут на особом положении. Работой тебя загружать нельзя, сон – когда пожелаешь, связь с Москвой в любое время.

– Когда это он такое указал?

– В Ленинграде. Мы же с ним приезжали к тебе в ваше ОТБ! Забыл, что ли?.. А, да, ты не слышал. Лаврентий Палыч жучил начальника, когда тебя уже увели.

– Герасимова?

– Чёрт их упомнит. Нет, другого. Пей, никто тебя не накажет.

– Не буду. Не хочу.