Обитатели потешного кладбища - Андрей Иванов

Я даже не мечтал о таком!

Я проснулся посреди ночи; лежу с закрытыми глазами, меня тревожит что-то; не понимаю, покачивает, как на корабле, все вибрирует и струится; в свете дня каким-то образом мне удавалось верить, будто мы живем в вечном настоящем, но в темноте ночи я увидел: тела крошатся, личности раскалываются, и время по крупицам нас уносит: что-то остается в прошлом, а что-то течет в неминуемое будущее…

Соловей – каллиграф рассвета – вьет узелки своей песни. Фонари светят снисходительно. Дождь оставляет на стекле редкие длинные царапины. Небо расчесано на тонкие пряди.

Альфред садится в кресло. Шелест листвы (портьера ночи сдвигается слева направо). Ох, с каким пониманием иной раз дерево может шуршать! шевелить ветвями! покачивать ими – для тебя, для тебя одного…

Сердце опять ведет себя своенравно. Будто в груди проснулся гном, ползает и бьет молотком.

Я помню те послевоенные дни… La guerre est finie – on recommence à vivre![139] Начнем сначала! Той весной все казались детьми: наивны, глуповаты, готовы были целоваться с первым встречным! Скольких обворовали, ограбили, изнасиловали! Сколько судеб обломалось о колючую проволоку, которой обнесен заманчивый прииск надежды. Мальчики на скамейке сидели, как галчата, играли в шарики, подпрыгивали на месте… но все-таки быстро замерзли, залезли на чердак и там их катали. В тех стеклянных, битых, исцарапанных шариках вечная мелодия, она не сразу угадывалась, будто сила, ее сочинившая, не торопилась, подбирала чувства, чтобы, однажды ожив, звучать веками, сопровождать человека, напоминать ему, что его жизнь рядом с ней – мгновение; немного печальная, завораживающая, не хочется шевелиться, чтобы не спугнуть это обволакивающее чувство, затягивающее в омут забытья. Во сне она бывает оглушительной, как труба архангела, даже страшно, звуки со скрежетом несутся сквозь меня, как эшелон; я бегу, сердце спешит, и вдруг, прижавшись спиной к колонне, глядя куда-то далеко, где под куполом блещет свет, точно мечется молнией птица, понимаю: это всего лишь стеклянные ноты давно сыгранной мелодии, которую зачем-то навевает мне память. Громко разругались, один убежал, тот, что остался, кричал ему вслед… некрасивые слова… а у меня в голове они переливаются, посверкивают, звуки шариков, легкий перелив тревожно знакомого ноктюрна и бранные слова, обещания заразить неприличной болезнью твою мать! Господи, как бывает гибок язык! Настолько, что, произнеси я такое, меня бы освистали… на любой сцене я выглядел любителем; все знали, что я не тот, за кого себя выдаю, всегда и всюду я был суфлером (история мною шептала), но подменить мог кого угодно, заучивал пьесу после первого чтения, письма помню все до единого, письмо – это как монолог со сцены, исповедь, лукавая песня, сплетня, крик. Я помню, как сквозь дымку проступали очертания церквей, как сияла россыпь росы на полях, пронзительно тоскливо пели птицы, в машине меня растрясло, дорога была ухабистой, бил легкий озноб, от бессонной ночи голова гудела, я никогда не забуду тот изогнутый над Луарой мосток. Зыбкий туман над водой. Шея и плечи Николая, руки, крепкие, решительные. И грохот инструментов за спиной. Может быть, теперь того моста больше нет. Но во мне он есть! Тот мосток, он был точно таким же, как этот серп, – казался хрупким, но острым. Выдержит? Должен. Что за странный вопрос? Мир кажется совсем другим, когда ты везешь труп. Это точно. Серж, как звали того, что выловили из реки? Он был в том кафе, помнишь? Мы его плохо знали. Кем он был? Без документов. Поляк? Еврей? Еврей из Литвы, который бежал в Польшу? Бежал из гетто, из лагеря, отовсюду. За что его? Сифилитик-стукач. Проститутка-травести. Пышные имена альфонсов. Слоновый бивень на стене. Африканские побрякушки. Кальян. Гашиш. Опиум. Свечи. Бумажные китайские цветы. Бахрома балдахина. Раздвинутые ноги в черных чулках. Большая бледная грудь. Бубенцы на сосках. Сиплое дыхание. Чахотка? Пружины. В ее клозете он нашел китель офицера абвера. Дай-ка примерю! Как я тебе? Тощие длинные ноги. Нестриженые ногти. Фу! Как его звали? Франк. Еврей в кителе немецкого офицера. Верхом на шлюхе немецкого офицера. Нюхает порошок из кармана кителя немецкого офицера. Пьет вино из бокала немецкого офицера. Хихикая изливает семя на живот шлюхи немецкого офицера. Ругается и плачет. Истерично захлебывается в слюнях. Ползает по полу. Срывает с себя китель. Топчет его ногами. Два трупа: шлюха и офицер. Сам не заметил. Нашло. Его прятали. Подвиг психопата. Убийца-насильник-герой. Война создает мифы. Прятали и боялись. И он всего боялся. Сначала немцев, потом большевиков. Приходил и говорил: «За мной следят. За мной ходят». Никто не верил. Параноик. И вдруг труп в реке. Сам сиганул? В кафе было полно народу. Кто угодно мог слышать. Журналист и полицейский молчали. Что тут поделаешь? Он предупреждал: за ним следили. Вы сказали: ему казалось, что за ним следили. Полицейский: он покончил с собой, точка. Серж им говорил о своих пропавших знакомых. Люди исчезают. Это другая история, она не имеет отношения к трупу в реке. Ваши знакомые скорее всего бежали. Куда? Куда-нибудь. Нет, их тоже похитили. Кто? Советские агенты. Чушь! Зачем вы им нужны? Не выдумывайте! Все русские сами с удовольствием возвращаются. Сходите в Борегар или в Рёйи – поищите ваших знакомых там. Смеетесь? Вам смешно? Вы не понимаете, как это опасно. Опасно? Сотни русских сдают паспорта, берут советское гражданство. Сходите на Мальзерб – там очередь! На рю Гальера сотни советских патриотов устраивают концерты, поют русские песни. Они счастливы! Русский хор лагеря Борегар дал незабываемый концерт в «Аполло» – высшее руководство Франции, а также посол Богомолов присутствовали, аплодировали, кричали «браво!» и «бис!» В каждом из семидесяти пяти транзитных сборных пунктов в ожидании возвращения на родину бывшие советские граждане, чисто одетые и сытно накормленные, ходят строем, делают все вместе гимнастику, поют и танцуют, восхваляют Отца народов! Посвящают ему стихи и былины! Кричат ура! Ура! Ура!!! Крик раздается по всей Франции. Во всех закутках слышно. Каждый француз знает: русские счастливы, что едут домой! Они горды, что возвращаются в Великий Советский Союз! О чем вы говорите? Борегар забит до отказа. Поезда работают каждую неделю. Самолет только сел, снова взлетает. Люди ручьями тянутся к лагерю со всей страны. Многие эмигранты тоже едут с ними. Они хотят на родину, которая одержала победу в великой войне! Вы понимаете, что это пропаганда и на самом деле все обстоит иначе? Какая разница, что об этом думаю я? Вы лучше сами мне скажите, почему вы не подумаете о том, чтобы вернуться?! Кто-то разбил бокал. Ругательства. Оправдания. Завыл патефон. Кашлянули прямо за ухом. С журналистами нет смысла говорить… в газетах беспорядок… Толкотня за спиной. Простите-подвиньтесь. Какой у нее кардан, однако. Воняет перегаром и мочой. Откройте окно, дышать нечем! Чиркают спички. Рваные чулочки. Чашки, рюмки. Перестаньте меня щупать, я не девушка! Посмотри-ка на ту черномазенькую. С большими грудями. Она не алжирка, она цыганка. Все равно присунуть можно. Где негра грудастая? Люблю черненьких. Чо ты чихаешь мне в лицо? Эй, придурок, я тебе передал деньги, где мой пастис? Сколько у них юбок… пока все снимешь… Зачем снимать?.. можно так… Я сказал не грудастая, а глазастая. У них у всех одинаковые. Мне никто не передавал никаких денег. Вы говорите глупости. Засунуть поглубже. Есть и те, кто не хочет возвращаться. Вам сказали, все советские граждане должны вернуться. Ялтинская конференция… де Голль в Москве… Уговор есть уговор, он что, святая вода! Из-за этих закорючек сотни тысяч людей отправятся в ГУЛАГ. Кто распорядился их жизнями, а, мсье либерал? Мы с вами в Европе или где? Я говорю о демократии и правах человека! Нет, мсье, вы говорите о нелегальной миграции. В этом смысле вы ничем не отличаетесь от большевиков. Я ее прямщас в туалете. Вы меня оскорбляете, потому что я даже не русский. Пардон, а кто вы? Отцепись от меня, я сказала! Эти янки хорошо надрали нам зад. Они родились от регбистов. Не янки, а шотландцы. Все равно, их отцы и деды были регбисты. Мой друг не хотел уезжать, он не был гражданином СССР, он был из Литвы и его убили, полиция нашла его тело в Сене, почему вы не хотите понять очевидного? Напишите об этом! Полицейским плевать. Конечно, им наплевать! Знаете, сколько работы у них сейчас? Сколько ворья и убийц! Не всех шупо[140] поймали. Прощупывают каждого бездомного, каждого бродягу. В подвалах прячутся германские ополченцы. Беглецы из приютов. Бездомные негодяи, которые с удовольствием напялили форму ополченцев, чтобы законно грабить. У них никогда не было документов. Подумаешь, похитили каких-то литовцев. Вытащили русскую бабу из койки французского студента – его родители только рады будут! А вы мне говорите: труп в реке… Un sans papier polonais?[141] Их каждый день жандармы отлавливают. На днях привезли американцы из Шербура в грузовике двадцать пять русских. Радуются: Сталин приберет их к рукам! Многие из них были в Остентруппен. С вами, вижу, разговор теряет смысл. Еще пива! Мне и моему русскому брату! Толкают в локоть. Заведи патефон! Что за мычание? Уберите этого янки, слушать тошно! Кажется, назревает скандал. Не пора ли нам? К выходу, к выходу… Большевики хотят вывезти всех. А я что могу? Я пишу о спорте, о выкидышах, которые случаются у артисток прямо на сцене… о разбитых машинах и черепах… о бездомных детях… понимаете, у нас много бездомных несчастных детей!.. это проблема!.. я об этом пишу… мамаша нашла свое дитя – искала три года – сюжет – кинолента – эпические слезы на глазах миллионов… изможденный отец возвращается домой – ноги подламываются под грузом детей и любимой – слезы, поцелуи, слезы… вся страна рыдает от счастья – вся страна на седьмом небе!.. Вот!.. Après le pain, l'érection est le premier besoin d’un peuple![142] А кто пишет о похищениях? О похищении мы уже писали – на rue Erlanger, 16… на rue Neuve des Boulets, 11… и еще на rue Linné, 5… И похожие эпизоды в Руане, Кане, Шербуре, Тионвилле… о военных рейдах советских солдат писали? Вы многого от нас хотите… Вы пишете только тогда, когда ломают вашу дверь… не хотите сделать простого вывода о последствиях Ялтинских соглашений… Выводы – это политика… я не пишу о политике… Подсуньте тому, кто пишет о политике! Вы не слушаете меня, я же сказал: министр иностранных дел пытался вмешаться – его отправили в отставку! Вы поняли? Министра – в отставку! министра!.. Идут разговоры о единой синхронизированной печати! О чем тут говорить? Скоро все будут танцевать под дуду большевиков. Радуйтесь, что де Голль у власти, а не ФКП. Сталин – слишком большая фигура, никто с ним не хочет ссориться. Не стоит дразнить льва, особенно когда он стоит над растерзанной тушей. Никому нет дела до ваших беженцев, сейчас все завертелось очень быстро. Сумасшедшие деньки. Человечество томится в своей человечности, как пациент психиатрической клиники в «мягкой палате». Я столько раз видел, как Париж склонялся над бездной, как накренившееся судно, и опоенные штормом пассажиры, свесившись с кормы, черпали ядовитую пену бунта, пили и сходили с ума. Les Années folles… Потом тридцатые… Город был на грани дезинтеграции… Проскальзывая между копыт по февральскому льду, они бритвами перерезали сухожилия полицейских коней, надевали кагули, исчезали в сумерках… Одни кричали: «Лучше Гитлер, чем Блюм!»[143]; другие бросались в объятия Сталина, их детей крали и прятали, дети выросли, они строят баррикады, с воплем vive le socialisme! разбиваются о щиты CRS; они тоже могут надеть кагули и исчезнуть в сумерках… Я смотрю в глаза Клемана и вижу трещины… Он – живая пробоина в чреве Парижа… новое дитя, молодая душа новой республики… Я слышу треск тканей… улицы расползаются… грядет другой Париж, в котором мне больше нет места. Я вижу зарево… это горят дома, машины, мечты, которые, воспламеняясь быстрее эфира, сжигают память обо мне, с мечтами сгорает Париж-который-я-знал-и-любил… пепел и пламя… тот Париж, в который был влюблен мой отец, в котором была жива мама… дым, опилки, битое стекло… Аполлинер, Арто, Теодор, Бретон, Вера… и многие, многие другие… газ, крики, кровь… тот Париж, с которым я сросся… связки рвутся, кости хрустят… вместе с тем городом я прошел первую мировую, испанку, оккупацию, я был на краю в дни освобождения, когда чуть не попал под горячую руку. Задержали по доносу. Сопливый октябрь 1944-го, бульвар Монпарнас, два часа пополудни: на меня указали пальцем, когда я выходил из «Селект», скрутили возле «Ротонды». Все произошло мгновенно. За мной шел человек, которому показалось, что я работал на немцев. Не поленился. Он не знал наверняка, но, как ему показалось, он видел меня в комендатуре. Он не был уверен, но, кажется, он видел в моей руке зелененькое удостоверение. Этого было достаточно. Арестовали и отвели в одну из комиссий CFLN[144]. Две недели в Dépôt: много знакомых лиц, со мной здоровались, как со своим, давали советы: «Хотите наружу, мсье? Нужен адвокат. И не какой-то там, а – лучший! Нужны деньги, мсье, и не меньше ста тысяч!» – «???» – «А вы как думали! Вон, Монморен просидел три месяца, выложил двести тысяч и вышел…» Ого! 200 000!!! «Ну, так он герцог!» Таких денег у меня и в помине не было. Ни денег, ни титула… К тому же – un bosch d'origine russe, moi!.. Может, второе перевесит первое?.. Держи карман шире! Поставят к стенке рядом с Жеребковым! Три недели, четыре… Молитесь, мсье, молитесь! На днях расстреляли Суареса…[145] Ах ты, черт! Я его неплохо знал… И вы тоже? Да, влажное мягкое рукопожатие… Все время нервничал, потел, от него пахло… Ну, в сравнении с ним я был младшим сотрудником… Все равно – к стенке… Как там мои мальчики? Мы вслушивались в каждый звук: трамвай проехал, клаксон, выстрел… палили из пушек в честь взятия Страсбурга… сколько было разговоров… пересудов… спекуляций: почему палят?.. что такое? Что происходит? Qu'est-ce qui se passe?… Тюрьма шелестела… Газеты кружили нам голову… мы получали их с отставанием в несколько дней… помимо военных сводок, писали в основном о коллаборационистах, о жертвах нацистов и героях Сопротивления… Сначала разберутся с такими, как Альбертини, и потом за нас возьмутся…[146] пресса тех дней была совершенно бестолковая… аресты, грабежи, налеты, с какого-то поэта-педераста сорвали штаны, изнасиловали и обобрали… Черчилль и команда BBC прибывают на Елисейские Поля!.. отвратительные нападки Арагона на Жида… Тоска и рютабага[147], хлеб с мякиной, вместо табака – смоченная никотиновым опрыскивателем бумага… Угнетало то, что арестанты Dépôt – функционеры, спекулянты, газетчики и просто неплохо жившие под немцами аристократы – были «тоже невиновны». Доказать их причастность к преступлениям нацистов не могли, но не выпускали, потому что те были не в состоянии опровергнуть предъявленные им обвинения, – неоспоримость вины крепчала по мере того, как таяли шансы доказать обратное. «Все настоящие фифи ушли на фронт, – сквозь зубы говорили заключенные, – а эти строят новый мир при помощи веревки, пыток и допросов. Лучше не увидеть то, что они построят». Поговаривали о переводе во Fresnes, и тут совершенно случайно в коридоре по пути на очередной допрос меня заметил Дмитрий Михайлович Одинец, который состоял в одной из подобных комиссий от «Русского патриота». К счастью, он знал, чем я занимался при немцах. Я и предположить не мог, что ему было известно обо мне! В тот день Дмитрий Михайлович хлопотал совсем о другом человеке, тоже по ошибке попавшем под суд. Когда мы вышли на улицу, он, с приказом об освобождении своего подопечного (машина ждет), предложил меня подвезти, я отказался, хотелось пройтись. Он настаивал: «Лучше отсидеться вам в эти дни… Того гляди ненароком опять схватят…» Я сказал, что мне надо подышать (мне показалось подозрительным, что у него есть машина и шофер – как он получил машину? ладно машину – откуда бензин?). Перед тем как уехать, он сумбурно и очень эмоционально рассказал об одном нашем общем знакомом, который, как выяснилось (после тщательной проверки), донес немцам на свою жену-еврейку. «Немыслимое, неслыханное злодеяние, – вздыхал Дмитрий Михайлович (чувствовалось, что ему самому до конца не верилось). – Но так и есть, я своими глазами видел письмо, его рукой написанное. Там он писал на немецком, четко, без ошибок, о тлетворном влиянии, которое оказывает на его детей воспитание его жены-еврейки. Ее сразу же арестовали и отвезли в Дранси. Представляете! А потом и детей туда же! А? Что скажете? Вот, а мы-то думали… Он так плакал: мои дети, моих детей, моя семья… всех… А оказалось-то, оказалось! Непостижимо. То, что вас арестовали, Альфред Маркович, большая ошибка. Вы столько для Сопротивления сделали. Правда, кому это было известно? Все же было в полной секретности. Отсюда и недоразумение. Кстати, у вас жили еврейские дети. Об их отце что-нибудь слышно?» Я сказал, что его тоже увезли в Дранси, и все, о матери ничего не известно (она была с немцами, танцевала в кабаре под игривым прозвищем, как зверушка, – о таких вещах лучше не говорить, такое на мальчиках после скажется). «Ваш арест, – сказал Одинец торжественно, будто произносил речь на собрании, – это глубочайшее заблуждение или чье-то злое намерение. Зависть или месть. К сожалению, далеко не первый и боюсь, что не последний случай. С этим постоянно сталкиваемся. Слава богу, что худшее позади! Пока вы сидели, за нас вступилось полпредство! Да, французы-то массовые аресты произвели, и хотели всех эмигрантов перебрать, массовые показательные суды делать. Но, к нашему счастью, Александр Ефремович поговорил с де Голлем, все образовалось, никаких преследований не будет. Вам непременно надо с ним встретиться». Я спросил: с кем? «С Александром Ефремовичем Богомоловым, советским послом, он принимает всех, и вам работа найдется, приходите ко мне сначала, или к Маркову. У меня дел покамест по горло. Я каждый случай лично проверяю и французские комиссии прошу мне пересылать все русские случаи, чтобы все тщательно перепроверить. Одна промашка и – жизнь поломана навсегда». Я сказал, что никого, кроме трех человек, в Резистансе не знал лично, и если б меня взяли, я бы и выдать никого, кроме них, не смог. Со мной связывался безымянный курьер. Одинец махнул рукой и сказал, что все знает, он получил списки всей агентурной сети Лазарева. Сказал это и уехал. Я тогда почти ничего не знал о Лазареве. Мой ровесник, или чуть старше; непростая судьба: репортер в «Киевлянине», тайный курьер Шульгина в период Гражданской войны. Лазарев создал агентурную сеть для Сопротивления, его «Паутина» была зеркальной копией легендарной «Азбуки». Никто никого не знал. Десятилетия спустя люди с изумлением узнавали, что принадлежали к его агентурной сети. Если б Лазарев вовремя не предоставил свои списки Одинцу (могу себе представить, как неохотно он это сделал – люди пригодятся, ибо война никогда не закончится), меня поставили бы к стенке и – adieu! Господь разберется! В такие же шальные дни и погиб мой отец. Так это, наверное, и было. Какой-нибудь случайный большевик ткнул штыком или выстрелил в спину, в грудь, в голову – страшно подумать – возможно, никого рядом с ним в это мгновение не было… как и со мной, со мной теперь тоже очень мало тех, кого я знал, кто знал меня и тот мир, которому мы принадлежали; я встречал много людей, но мало кто из них меня понимал… Серж – единственный, кто знает меня, понимает, он – одно из стеклышек мозаики, внутри которой я живу, ибо моя жизнь – это призрачная паутинка света на стене мироздания (в погожий день такую паутину сплетает Сена на арке одного из мостов, случается такое чудо раз в триста лет), за последние годы узор обветшал, истончился, поблек настолько, что я больше не в силах себе лгать, что я существую. Например, дом, в котором жили Бриговские, – его больше нет. В моей памяти он есть, но на карте города вместо него стоит банк. Какая ирония! Я ей расскажу при встрече. Если допустят. Сильно сомневаюсь. Можно вообразить, что такая встреча будет нам отпущена. На несколько загробных секунд я увижу ее вновь. Что я ей скажу? Уж конечно, не это, не это… Тогда что? Есть ли во мне хоть сколько-то смелости, чтобы признаться? Что от меня осталось, помимо инерции? Одни воспоминания. Больше нет разницы между тем, что я вижу во сне, и тем, что со мной происходит наяву. Как только я отдам Богу душу, мой дом продадут те, кому я его завещал, его незамедлительно сроет экскаватор мэрии, чтобы заложить фундамент для нового здания (жаль, что у меня недостаточно средств, чтобы самому заложить театр или школу), вещи выкинут или отнесут на барахолку, книги разбредутся по букинистическим лоткам и бутикам, а эти бумаги… да какая разница, что с ними станет…