Столыпин - Аркадий Савеличев

Ну чем не довод? Маша, старшая дочь, стала Марией фон Бок, у нее появилось свое гнездо в том же Ковенском уезде. Уж если не для всей России – для себя-то можно порадеть?

Довод, который мог убедить любую женщину. Только не Ольгу Борисовну, урожденную Нейдгардт. Но она слишком хорошо знала своего суженого.

Вначале служба – потом семья.

Вначале дело – потом безделье.

И уж тем более какая-то хвороба…

– Оленька, совещание так себе, но мое присутствие необходимо. Мало что и премьер, так еще и ковенский помещик. Чего доброго, опять в неуважении к полякам обвинят – то бишь в национализме русском… Нет более страшного преступления!

Она видела, что слезы не помогут. Мигнула заглядывавшим в двери дочерям. Те знали, что делать. В пропахших лекарствами, уже для него привычных апартаментах опять ночевал доктор Карл Иванович. Конечно, за ним могли бы сбегать хоть Лена, хоть Ара, но закулдыбала-то все-таки Наташа. Во-первых, она упорно училась ходить, во-вторых, кого же не тронет столь самоотверженная привязанность? Не учла только Ольга Борисовна: на своих полуногах Наташе быстро не обернуться…

Пока свирепый Карл Иванович одевался спросонья, пока ополаскивал лицо да по-стариковски ругал «болезную», чтоб не слишком трудила ножки, уже картинку он застал уморительную: в подушку плакала Ольга Борисовна, в сторонке, обнявшись, сгрудились дочки, камердинер облачал верхнюю часть Петра Аркадьевича, а рядом в щегольской кожаной куртке стоял шофер и докладывал:

– Петр Аркадьевич, я машину загодя прогрел… так что в салоне теплынь-тепло…

В довершение всего в распахнутые из гостиной двери ворвался Аркаша на своем лакированно-деревянном авто и задергал шофера за куртку:

– Дядя Шофря, и я… и меня покати! С ветерком, дядя Шофря!

А сам Петр Аркадьевич пытался поймать ухо сына:

– Сколько раз тебе говорить: не шофря, а шофер! Вот уж поймаю негодника!..

Ухо он поймал… но вместо того чтоб драть, прижал негодника к груди, шепча:

– Только чтоб теплей оделся… только чтоб маман не слышала…

Карлу Ивановичу осталось лишь восхищенно развести дрожащими руками:

– А что я говорил? Как всегда, как всегда…

Ольге Борисовне пришлось осушить слезы и крикнуть в раскрытую дверь:

– Кофе!

За дверью толпились все, кому полагалось толпиться по утрам.

– Кушать подано! Сюда изволите, или…

– Я сам выйду. Живо, Никита! А ты перестань возле меня копаться! – Это уже камердинеру. – И ты, Оленька, не хнычь. – Это уже жене. – Видишь, я совсем здоров!

– Вижу, Петечка, вижу… Дай поцелую, что с тобой делать.

Петр Аркадьевич сам расцеловал жену, потом дочек, особливо Наташу, а любимому негоднику опять пригрозил:

– Ну, я до тебя доберусь!..

– И я, па, до тебя доберусь! – чуть не на плечи вспрыгнул сынок.

Камердинер даже возопил:

– Да ведь помнет он вас, пропадай мои труды!..

В общем, все как всегда по утрам… Особливо когда обожаемый па приболел и поднялся позже обычного.

В России сложилась парадоксальная ситуация. Прошедшая революция не прошла даром. Стараниями прежде всего министра внутренних дел она была потушена, как догоревшая свеча. Но фитиль еще чадил. Огонь ушел вглубь, размывая податливый воск – единую российскую народность. Казалось бы, русские формировали свою нацию; казалось, нет иного пути, как группироваться вокруг русского человека. Будь ты финн, поляк, еврей или обитатель Кавказских гор. Ан нет! Столыпин все делал, чтобы положить конец национальной разноголосице. Но что удавалось ему прежде в разношерстном Западном крае – не удавалось ни в одной, ни в другой столице. Каждый кудахтал на своем насесте. Самыми горластыми петухами были, конечно, поляки. Им охотно подпевали из-за «черты оседлости». Евреи-то пришли в западные края вместе с надвигавшейся на Россию Полонией, да, пожалуй, и ранее. Теперь вся эта разноголосица и свалилась на председателя Совета Министров. Надо было утихомиривать страсти.

Положим, евреи были не очень-то вхожи в Государственную Думу, тем более в Государственный совет. Но поляки кукарекали и от имени евреев, и от имени литовцев, и прочих, вплоть до цыган, которые «шумною толпою» кочевали по Западному краю. Смешно сказать, но из всех депутатов Государственного совета от западных девяти губерний не было ни одного русского!

К тому сложились свои причины. Там не прижилось еще земство, которое могло определить хозяйственную и национальную политику. Все крупное землевладение исстари оказалось в руках поляков, а русские помещики, владея землями, по большей части не жили в своих западных поместьях. Крестьяне же находились в вечном страхе перед панами. А имущественный ценз был настолько высокий, что русский народ, в суворовские времена штыками проложивший путь на Запад, сам оказывался инородцем. Действительно, надо было что-то делать.

Так возник вопрос о создании на западных границах Холмской губернии – то есть о выделении ее из Царства Полонского. С миру по нитке собирали, для увеличения русского влияния на западных границах. Давно началось, но до Столыпина никак не двигалось. Теперь вроде бы сдвинулось; в защиту новой губернии были собраны подписи пятьдесят одной тысячи местных жителей. А девять старых губерний – Виленская, Гродненская, Ковенская, Могилевская, Минская, Витебская, Киевская, Подольская и Волынская – делились на три избирательных округа, каждый из которых мог выбирать на своих съездах по двадцать выборщиков. Причем уже не по имущественному цензу, а по национальному. Поскольку основное население Западного края было русское, то на одного поляка приходилось бы двое россиян, включая сюда и белоруссов, и украинцев.

Поначалу новый законопроект исходил не от Столыпина – от хозяина влиятельной газеты «Киевлянин», некоего Пихно, но министр горячо поддержал эту инициативу. Весной 1910 года как раз и началось обслуживание в Думе нового законопроекта. А поскольку евреи в земство не допускались, – следовательно, не могли быть и выборщиками, – Столыпин настоял, чтобы «во избежание недоразумений» дополнить законопроект необходимой поправкой, которая давала бы право и евреям быть в числе выборщиков.

Так закрутилась правительственная карусель, окончательно испортившая Столыпину отношения с Николаем II.

Выступили против него самые ярые националисты – Трепов, Дурново и, как ни странно, Витте. Наверно, уже в пику Витте страдал завистью к своему более успешному преемнику. Дурново тем более: он ведь был министром внутренних дел до Столыпина и ничем, кроме благоглупостей, под стать своей фамилии, не отличился. Ну а Трепов – по дружбе с Дурново. Но все люди сановные и непременно вхожие к государю. И вот в то время как Столыпин собирал силы средь депутатов, чтоб провести новый закон, Трепов и Дурново «забежали» к Николаю II, и законопроект в Государственном совете был провален…