Столыпин - Аркадий Савеличев

Граф Витте опускал глаза под взглядом этого неукротимого человека.

– Один раз в истории России был употреблен такой прием. Государственный расчет был построен на широких массах без учета их культурности при выборах в Первую Государственную Думу. Но карта эта, господа, оказалась бита!

Хотя Столыпин говорил иносказательно, Витте не решился ответить глаза в глаза. Струсил старый лис!

И вот теперь, когда премьер ушел в затворничество, последовал подленький ответ… причем не от самого Витте. От неожиданного его союзника Трепова.

– Да, – сказал он, – Столыпин прав, утверждая, что политика Витте потерпела банкротство. – Трепов делал затяжные паузы между словесными пассажами. – Да, карта была бита… Сегодня на эту карту ставится консервативное монархическое начало земства, правда, в шести западных губерниях, но не нужно быть пророком, чтобы предсказать: в эту игру будет вовлечено все российское земство и в этой игре карта также будет бита.

Ах игроки, осмелевшие шулера! Пользуются тем, что дуло дуэльного пистолета ушло в затворничество…

Правда, была газета «Россия», утверждавшая:

«Менее всего можно было ожидать, что в момент решительного голосования члены Государственного совета, настроенные в пользу защиты польских интересов, соберут большинство голосов».

Но вот собрали же! Как в шулерской картежной игре…

Слухи, сплетни!

Стало известно, что по требованию Столыпина Николай все же отправил «в отпуск» главных зачинщиков антиправительственного бунта – своих любимцев Дурново и Трепова… аж до 1 января 1912 года!

Но между тем и сам Столыпин был как бы в изгнании. Он нигде не появлялся. Его никто никуда не звал. К нему никто не приезжал… Как к прокаженному, что ли?!

Даже правая рука реформатора не сразу пристала к телу. Министр земледелия Кривошеин – он где?..

Как выяснилось, он порядок в своем небольшом поместьице наводил.

– Воруют, – оправдывался, появившись в Елагинском дворце. – Старосты, десятские, все, кому не лень. А так ли уж я их прижимал?

– Не так, – поправил Столыпин, обрадованный появлением своего верного помощника. – Надо было покруче.

– Так за крутизну нас с вами и ругают…

– Ну, какая крутизна… Не можем в своих поместьях управиться, а замахиваемся на всю Россию.

– Да ладно, Петр Аркадьевич, о наших поместьях. Меня вовсе не то заботит. Как вы думаете, простит государь нажим, каковой вы над ним учинили?..

Кривошеин уже знал, что Трепов и Дурново отправлены в годовой, возможно и бессрочный, отпуск, но он знал и другое: на царском столе лежит прошение об отставке. А царь молчит.

Столыпин налил бокал:

– За встречу. Вы первый, кто отважился навестить изгнанника.

– Ну, какая отвага, Петр Аркадьевич? Просто жизнь. Вот и вы… Может, смягчитесь? Дадите через кого-нибудь некий знак, что повинились?

– Смягчение? Пусть ищут смягчения те, кто дорожит своим положением. Я же, в конце концов, помещик. Ну не даст мне государь графского звания – эка беда! Столыпины ни перед кем никогда не заискивали. Вероятно, резолюция на моем прошении уже наложена. «Нашей монаршей милостью соизволяем…» И так далее. Чего доброго, еще и орденок на прощание подкинут!

– Вроде бы хорошо знаю вас, Петр Аркадьевич, а надивиться не могу. Да вы ж увязли в реформах? Вы и под дулом револьвера их не бросите?

– А вы?

– А я как вы. Я исполнитель, всего лишь…

– …всего лишь прекрасный исполнитель? Чего лучше! Самое уязвимое место в нашем чиновничьем мире. Я вот не могу собрать пять десятков достойных губернаторов! А сколько по всей России нужно дельных исполнителей?

– Не считал, Петр Аркадьевич.

– И я не считал. Потому что девятерых из десяти надо просто выгнать, а десятого подобрать по достоинству. Возможно ль это?

– Спросите у Меньшикова!

– Петровского?..

Знал, конечно, Кривошеин, что речь идет не о любимце Петра Великого – о любимце российской публики. О газете «Россия». О друге брата Александра, хоть они и конкуренты. Но когда только успевают? В Царском Селе Столыпин был 5 марта, а уже 6-го Меньшиков разразился большущей статьей, даже своим заголовком кричащей: «В чем кризис?»

Газета лежала тут же на столе. Кривошеин кивнул: читал, мол, читал…

«Было бы неправдой, что П.А. Столыпин непопулярен. Напротив, он пользуется общим уважением, но в этом уважении чувствуются как бы ноты некоторого разочарования… Мы все ждем появления больших людей, очень больших, великих. Если данная знаменитость получила величие в аванс и вовремя не погасила его, общество этого не прощает…»

– Ведь прав стервец! – заметил Столыпин.

– Прав… но правота эта горькая. Ваша ль вина… да хоть и моя… что не дают работать? – вздохнул Кривошеин.

«То, что он стал премьером из простых губернаторов, уже сам по себе факт исключительный, первый случай из эпохи временщиков. Удача преследовала господина Столыпина и дальше. Трагедия нашей революции прошла над самой его головой, но он вышел благополучно из катастрофы. Он унаследовал, правда, уже разгромленный бунт, но имел счастье дождаться заметного «успокоения». Но увы, маятник остановился лишь на одну секунду, и кажется, мы снова… начинаем катиться влево. Вот тут-то удача как будто и оставляет своего любимца».

Кривошеин, видимо, слишком грустно смотрел. Столыпин рассмеялся:

– Не надо меня хоронить! В конце концов, прошло всего лишь три дня. Да, маятник снова начинает качаться влево. А государь должен понимать: ему в подпору нужна сильная рука!

Он стукнул кулаком по столу так, что зазвенели бокалы.

– Три дня. Не так уж много для нашего нерешительного государя. Подождем?..

– Подождем, Петр Аркадьевич, – согласился Кривошеин.

На четвертый день Столыпин был вызван в Гатчину. Значит, не прямо к Николаю II, а к вдовствующей императрице Марии Федоровне.

Удивительная это была женщина!

Мать государя – «младшенького Ники…»

Датская принцесса – «в угоду европейской политиќес выданная замуж за русского медведя, сына Александра II…»

Но!..

Минни. Прежде всего Минни. Ангел-хранитель медведя-«неандертальца», как говорили европейские завистницы, не сумевшие пробиться к российскому трону. Трудно даже представить, как жил бы этот гигант-«неандерталец», получивший имя Александра III, не будь возле него маленькой, уютной, семейной, любвеобильной принцессы. Ее датская кровь по-семейному спорила с кровью немецкой, издревле примешиваемой к романовскому роду. Датчанка пруссаков не любила, ибо они с прошлых еще веков рвали Данию, отхватывая по-волчьи то Голштинию, то Шлезвиг. Боясь моря, с суши нападали. Не будь русских штыков, может, Дании и не существовало бы. И «неандерталец», ставший одним из умнейших государей, слушался своей датчанки. Не она ли и посоветовала: после зверского убийства Александра II и казни Желябова и иже с ним оставить этот ужасный Петербург? Этот ужасный Зимний дворец и всей семьей переселиться в Гатчину. Во всяком случае, кучера и слуги слышали, как от самой виселицы до Гатчины император шептал: