Бунт на «Баунти» - Джон Бойн

– Капитан, прошу вас, сэр, – взмолился один из сидящих у кормы моряков, не помню, кто именно, – разрешите нам идти дальше, мы будем осторожны.

– Каким бы осторожным вы ни были, сэр, – твердо ответил капитан, – если мы пробьем дно баркаса, то здесь и умрем, и вы знаете это не хуже меня.

Моряки недовольно заворчали, но капитан был, разумеется, прав. Позволить себе такой риск мы не могли и потому отплыли от рифа в спокойные воды. День мы закончили, приуныв, и хоть нам, невезучим болванам, удалось изловить олушу, разделить ее на восемнадцать частей и съесть, утешило это мало.

В этот день мы наконец сумели провести наше суденышко сквозь рифы и спокойно пристать к берегу, бывшему, как полагал капитан, оконечностью Новой Голландии. Волнение, которое овладело нами, умерялось лишь постоянными напоминаниями мистера Блая о том, что нам не следует терять голову, поскольку всего несколько недель назад мы едва не пали от рук туземцев с острова Дружбы, – правда, мне казалось, что с того дня минули месяцы.

Когда баркас врезался носом в песок, мы поспешили выбраться из него, и какое же это было наслаждение – снова ощутить под ногами твердую землю. Мы не бегали, не плясали, не раскидывали руки и ноги, не вели себя, как прежде, наподобие оравы умалишенных; мы были слишком слабы для этого, у нас слишком кружились головы, желудки наши были слишком пусты, дух слишком угнетен. И потому мы просто пролежали какое-то время на песке, благо в небе показалось солнце, сняли и разложили для просушки одежду, вытянули конечности – в кои-то веки не боясь заехать кому-нибудь в нос или подбить глаз. Лежа на берегу, я, клянусь, размышлял о притягательных удобствах могилы, но затем выбросил эти мысли из головы, ибо сознавал, как близко я к ней подобрался и какой долгий путь должен еще проделать, чтобы ее избежать.

Спустя некоторое время мы почувствовали, что силы наши отчасти восстановились, и капитан разбил нас на две группы: одной предстояло поискать воду и еду – все, что способно нас подкрепить, – другая должна была приступить к ремонту, в котором нуждался баркас.

– Остров выглядит необитаемым, парни, – предостерег он нас (я, на мою радость, попал в число изыскателей), – но будьте осторожны, не зевайте. Дикари могли заметить наше приближение и попрятаться, а если это так, лучше исходить из предположения, что они превосходят нас числом десятикратно.

– Есть, сэр, – ответили мы и отправились на поиски.

По-моему, нас было человек шесть или семь; я помню Томаса Холла, хирурга Ледуорда и пушкаря Вильяма Пекоувера, другие как-то выветрились из памяти. Ходьба доставляла мне наслаждение. К моему удивлению, быстрый шаг и утомлял меня, хоть я и просидел несколько недель в тесном баркасе, и наполнял энергией. Мне казалось, что если я еще ускорю его, то либо свалюсь в изнеможении, либо перейду на бег, который никогда не закончится. Удивительное ощущение и до сей поры мною не понятое.

– Вон там, парни, – сказал Пекоувер, и в тот же миг моих ушей коснулся самый чудесный из тех, что известны людям, звук – журчание воды. Мы пробились сквозь густые заросли и – да, конечно, увидели ручей, который впадал в озерцо, почти квадратное, маленькое, со сторонами не более чем в двенадцать футов, однако нам и того хватило. Холодная, живительная влага, мы приникли к ней, точно псы, пьющие из лужи. Моя голова окунулась в нее целиком, и как же приятно было ощутить вокруг себя несоленую воду. Напившись – не знаю, сколько на это ушло времени, – мы взглянули друг на друга и поневоле расхохотались.

– Нас назовут героями, – сказал, озираясь, хирург Ледуорд. – Тут на всех с избытком хватит.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы мы вновь ощутили жажду и прильнули к воде; на сей раз я чувствовал, готов в этом поклясться, как она стекает по пищеводу в желудок, и гадал, удастся ли мне выпить столько, что сей многострадальный орган лопнет по швам, и все же пил и пил.

– Посмотрите туда, парни, – сказал Томас Холл, не без натуги вставая и указывая на каменную стену, которая поднималась из земли и казалась усыпанной раковинами. – Неужели это то, что я думаю?

Что он думает, мы, конечно, не знали, однако в самом скором времени мистер Холл отломил половинку раковины, – другая, прилепившаяся к камню, на нем и осталась, – и в ней поблескивало светлое устричное мясо.

– О мои звезды… – И он вздохнул от наслаждения, вздох этот походил на те, что издавал я сам, когда предавался с Кайкалой делам неудобосказуемым, – на вздохи полного удовлетворения и довольства. Мистер Холл извлек моллюска из полости раковины, сунул в рот и упоенно закрыл глаза. Через несколько секунд этим занимались уже все мы – хватались за раковины, вскрывали их, вытягивали устриц и поглощали. Глянув вокруг, я понял, что этих созданий здесь тысячи, и мне захотелось поскорее вернуться на берег и рассказать о них остальным морякам.

Мало того, возвращаясь, мы наткнулись на кустарники со множеством красных и черных ягод – с десятками тысяч, я бы сказал, – и набросились на них, точно стая голодных зверей, не обращая внимания на коловшие нам пальцы шипы. Мы ели ягоды, ели, пока не набили животы, пока языки наши не изменили цвет, а губы не распухли от кислоты, содержащейся в этих мелких плодах. И каждый сделанный нами глоток казался спасительным.

Когда мы наконец вернулись на берег, чтобы поведать о наших находках, я начал ощущать боль в желудке, а за глазами моими принялось пульсировать что-то, грозившее расколоть мне голову и выбросить кашицу мозгов на песок. Я вцепился в живот, застонал и сообразил, что слопать так много и так быстро после столь долгой голодухи было, пожалуй, поступком неразумным. Я представил, как устрицы смешиваются в моем нутре с ягодами, подошел к капитану, и он уставился на мои черно-красные губы, а до меня вдруг дошло, что мне и прямую осанку сохранять удается с трудом.

– Тернстайл, – произнес он, с удивлением глядя мне в лицо и явно пытаясь понять, почему я так изменился. Краем глаза я заметил маленький костер, который он, мастер на все руки, успел развести, набрав веток и хвороста. – Какого дьявола вы там отыскали?

Я открыл было рот для доклада, но, не успев выговорить и слова, уяснил, что нужды в нем нет: из желудка выплеснулся на разделявший меня и капитана песок весь мой обед, оказавшийся отвергнутым, точно евнух в борделе. Капитан проворно отскочил назад, а я постоял, глядя на красочную мешанину, поморгал, словно в пьяном оцепенении, и повалился навзничь, отключившись.

Хороший был денек. Лучшего мне за все наше треклятое плавание не припомнить.

Теперь следует поведать о том, что может показаться вульгарным, однако способно, уверен в этом, заинтересовать тех, кому доводилось попадать в описанное ниже положение. В течение нескольких часов этого утра меня донимал самый удивительный понос, какой я когда-либо знал. Казалось, каждая устрица и ягода, какие я съел днем раньше, восстали против временного заточения в моей пищеварительной системе и рвутся на свободу. И они явно побеждали в войне, которую вели с моим кишечником. Боль я испытывал такую, что мне и ноги-то переставлять было трудно, однако едва завершалось опорожнение, позволяющее верить, что я хотя бы на время покончил с этим нечистым делом, как живот мой снова жутко пучило и я укрывался в кустах, скрючиваясь и тужась.