Завоеватель сердец - Джорджетт Хейер

Гуго Майгро умолк.

– Ну, а что было дальше-то? – нетерпеливо спросил Мортен.

Монах откашлялся.

– Пока длилось это безумие, эрл преспокойно сидел во главе стола, слегка откинув голову и глядя не на своих танов, а на меня. Но в конце концов он поднял руку, и крики тут же стихли. Тогда он обратился ко мне: «Ты получил свой ответ». – И вновь монах сделал паузу. Рауль тихо отступил к выходу из шатра и остановился, глядя в сгущающиеся сумерки. Гуго Майгро, сделав долгий судорожный вздох, продолжил: – Тогда я снова заговорил с ним, взывая к его благоразумию и напомнив ему о том, что на святых мощах он дал клятву поддерживать вашу светлость. Услышав эту фразу, те, кто понимал мою речь, угрожающе заворчали, бросая в меня злобные взгляды и гневные слова. Я не обращал на них внимания, а лишь еще сильнее принялся увещевать Гарольда, но он сидел совершенно неподвижно и слушал меня, не открывая рта и не поворачивая головы. Когда я закончил, он еще некоторое время хранил молчание, не сводя глаз с моего лица, однако мне казалось, он не видит меня. Затем Гарольд громко произнес, так, чтобы окружающие слышали его, что предпочтет пасть в кровавом бою, нежели отдать свою страну захватчикам. Его клятва, сказал он, была вырвана у него силой и потому не может связывать его. Гарольд велел мне передать вам свое послание – он никогда не сдастся, никогда не склонит перед вами голову, до последнего вздоха будет преграждать вам путь, и да поможет ему Бог! И тогда саксы разразились приветственными криками, принялись подбрасывать мечи в воздух; все мужчины в один голос вскричали: «Вон, вон! Ату!» – таков боевой клич саксов. И вновь я принялся ждать, пока возбуждение не уляжется, наблюдая за поведением танов. Мне показалось, они горят желанием вступить в бой, косматые, свирепые люди с упрямыми лицами, в коротких туниках варварских расцветок, самодельных кольчугах и шлемах из дерева и бронзы. Они ели и пили вволю; многие раскраснелись от медового вина, и руки их сжимались на рукоятях ножей, которые они называют seax. Некоторые с угрозой смотрели на меня, но я не двигался с места, и тогда Гарольд вновь потребовал тишины, чтобы я мог говорить дальше. И вот, убедившись, что все они затаили дыхание в ожидании моих слов, я простер свою руку к эрлу и сказал: за свое клятвопреступление он отлучен от Святой Церкви, а Святой Отец объявил дело его никем не почитаемым и греховным. Когда я закончил, за столом воцарилась мертвая тишина. Эрл стиснул подлокотники своего кресла; я увидел, как побелели костяшки его пальцев; глаза его затуманились, но на лице не дрогнул ни один мускул, и он по-прежнему хранил молчание. Однако те, кто окружал его, пришли в явное смятение, многие крестились, с содроганием слушая слова церковной анафемы. Я заметил, как у одних побледнели щеки, а другие в великой тревоге обратили свои взоры на эрла. Но он не подал виду, что обеспокоен. И тогда со своего места поднялся Гирт Годвинсон; полагая, быть может, что я не владею саксонским наречием, он громким голосом обратился к танам, сказав следующее: «Соотечественники, если бы герцог Нормандии не боялся наших мечей, он бы не стремился затупить их папской анафемой; будь Вильгельм уверен в своих рыцарях, он не стал бы досаждать нам своими посланниками. Неужели герцог предложил бы нам земли к северу от Хамбера, если бы не страшился последствий своей поспешной и безумной затеи? Или вел бы переговоры, если был бы уверен в правоте своего дела? Не дадим обмануть себя, чтобы не стать жертвами его подлой хитрости! Он пообещал ваши дома своим сторонникам; можете мне поверить, Вильгельм не оставит ни пяди земли ни вам самим, ни вашим детям! И будем ли мы просить милостыню в ссылке или станем защищать свои права с мечом в руке? Говорите!» И тогда, подбодренные его храбрыми словами и мужественным выражением лица, таны вновь испустили свой боевой клич, прокричав: «Победа или смерть!» А Гирт, повернувшись к Гарольду, заговорил теперь уже с ним, пылко заявив: «Гарольд, ты не станешь отрицать, что принес клятву Вильгельму на святых реликвиях, и не имеет значения, по своей воле ты это сделал или нет. Но к чему тогда рисковать исходом войны, имея на совести клятвопреступление? Я никому не приносил клятвы, как и мой брат Леофвин тоже. Для нас эта война – справедливая, потому что мы сражаемся за родную землю. Позволь нам одним сойтись лицом к лицу с нормандцами; если мы потерпим поражение, ты можешь прийти к нам на помощь; если погибнем, ты отомстишь за нас».

– И какой же ответ дал эрл? – поинтересовался герцог, когда монах, переводя дыхание, в очередной раз умолк.

– Милорд, он поднялся со своего места и, взяв Гирта за плечи, ласково привлек его к себе, после чего с мягким упреком сказал: «Нет, брат; неужели ты думаешь, что Гарольд боится вступить в бой? Пусть я паду в бою и умру, не получив отпущения грехов, но все равно поведу своих людей вперед, и над их головами будет реять мой стяг, а не чей-либо иной. Но не падайте духом! С нами правда; мы победим и прогоним инсургентов с нашей земли. Кто из вас пойдет за Гарольдом? Пусть каждый выскажется свободно и прямо!» И тогда Эдгар, тан из Марвелла, которого знает ваша светлость, вскочив на скамью, закричал: «Мы последуем только за Гарольдом и больше ни за кем! Саксы, обнажим мечи!»

Рауль вдруг судорожно стиснул полог шатра. Повернув голову, он с болезненным вниманием уставился на монаха.

А Гуго Майгро продолжил свой рассказ:

– С громовым ревом они выхватили свои мечи, провозгласив: «Мы идем за Гарольдом, нашим подлинным королем!» После чего Гарольд, тронутый, как мне показалось, таким порывом чувств, отстранил брата и, зна́ком показав мне, чтобы я подошел ближе, заговорил со мной на хорошей латыни, предлагая мне удалиться и передать вашей светлости, что он встретится с вами в бою, и пусть тогда Господь решит, кто прав, а кто виноват. Я покинул лагерь, задержавшись ненадолго лишь для того, чтобы перемолвиться с монахами аббатства Уолтем. Милорд, рекруты Эдвина и Моркара еще не присоединились к армии эрла Гарольда.

Он поклонился, умолкнув на сей раз окончательно. Несколько мгновений все молчали; затем герцог обронил:

– Да будет так. Мы выступаем на рассвете.

Бо́льшую часть ночи нормандцы исповедовались и причащались. В лагере начались приготовления, которые не прекращались вплоть до самой полуночи. Только тогда воины легли прямо на землю, укрывшись накидками; медленно расхаживали взад и вперед часовые, и звездный свет отражался на их шлемах; священники до самого рассвета отпускали грехи, но Одо, епископ Байе, громко храпел в своем шелковом шатре. За его спиной на шесте висела кольчуга, а под рукой лежала булава.

Герцог же до полуночи совещался с баронами, но затем улегся на свое ложе и вскоре забылся легким сном. Рауль лежал на тюфяке в собственной палатке, однако сон бежал от него. Он встал, вышел в ночь и начал смотреть в сторону темной линии холмов, лежавшей между Гастингсом и лагерем саксов. Где-то за этими поросшими лесом высотами был сейчас Эдгар. Пожалуй, он тоже не спит и думает о завтрашнем дне. Рауль попытался представить себе его: исповедался ли он в своих грехах? Или же проводил ночь в пиршестве, как, по его словам, было принято у саксов перед боем?

Завтра, думал Рауль, завтра… О Господи, только не дай мне встретиться с Эдгаром! Дай мне не запомнить его, не увидеть его лица перед собой, не отражать выпады его меча, горя́ желанием убить соперника!