Дневник - Генри Хопоу

по столу, но не улыбаться. Он всегда улыбается — синдром Ангельмана.

Когда мы отходили от кассы, на ней все еще была гора продуктов, правда из-под залежей виднелись и другие товары: детский крем, гигантских размеров бюстгальтер и белая коробка с надписью: «Жиросжигатель», вряд ли способная чем-то помочь. Когда мы подходили к выходу, тетка все еще флиртовала с Аварией. Прежде чем двери открылись перед другими посетителями, прежде чем мы вышли из магазина вместе с ними, послышался громкий шлепок: красномордая зарядила Аварии смачную пощечину. Тот аж пошатнулся. Та потребовала вызвать администратора, но Авария только улыбался и смотрел ей в глаза.

На этом, Профессор, я вынужден закончить. Я потратил слишком много драгоценного времени и рассказал гораздо больше, чем сам от себя ожидал за столь короткий срок своего уединения, пока никто мне не мешал. Надеюсь, ты отнесешься с пониманием

ПОНИМАЮ

и дашь мне отдохнуть, поскольку выбора у нас нет. У меня уже разваливается сгорбившаяся спина, а рука, такое чувство, двигается сама по себе, даже когда я перестаю писать. Чувствую себя стариком. Ты вряд ли поймешь.

ПОНИМАЮ И ЧУВСТВУЮ

Поэтому, как бы мне ни хотелось, я вынужден сделать остановку. Вынужден перенести беседу на завтра. Или на послезавтра. В общем, на то время, когда вновь получится уединиться. В любом случае я ничего не забуду и с точностью передам все, что будет дальше.

ОБ ЭТОМ Я НЕ БЕСПОКОЮСЬ

ТЫ — ВСЯ ПАМЯТЬ ЭТОГО МИРА

Извини, я правда устал.

ОТДОХНИ

ЗАВТРА МОЖЕТ БЫТЬ СЛОЖНЫМ

ИЛЬЯ

НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО

НЕ ГЛУПИ

ОТКРОЙ МЕНЯ

ИЛЬЯ

Если ты разбираешься в живописи, если понял значение рисунка — хотя, скорее это каракули, — наверняка догадался, что я удумал.

ТЫ ХОРОШО ПОДУМАЛ?

Хорошо. По правде говоря, мыслительные процессы моей пустой головы давно перемололись в кашу. Поэтому как знать, Профессор. Как знать…

Прошло много времени. Очень много. Достаточно, чтобы все как следует осмыслить. Оценить. Взвесить… Но не для меня. Не для меня настоящего — для прошлого, каким я когда-то был.

Многие скажут, год — лишь единица времени, совсем ничтожная относительно всей жизни. Но ведь жизнь бывает и долгой, и короткой. И тяжелой, и беззаботной. Разной. Поэтому и год у всех разной продолжительности. У кого-то год может и не составить одного процента жизни, у кого-то — двух. В моем случае, год — минимум одна восьмая, а если учесть, что прожил я его намного тяжелее предыдущих годов — как говориться, год за два, — то он легко занимает всю половину. Последнюю половину жизни.

Я никак не могу забыть тех событий, случившихся год назад. Во-первых — память. Во-вторых — регулярные сны, сводящие с ума. Они терроризируют мозг, без того прогнивший насквозь. Так жить я больше не могу.

Триста восемьдесят три дня — какая ерунда! Но — как сказал бы любой дурак, мечтающий выступить в глазах слушателей великим мыслителем, — с тех пор много воды утекло. А если я и есть тот самый великий мыслитель, моей воды утекло вдвое больше. Все из-за ее плотности… из-за соли, что наполняла ее.

В моей жизни было много соли. Много. Очень много соли.

Будь я писакой, а жизнь моя — незаконченным романом, прожитый год стал бы в нем последней главой. Получилась бы отличная заключительная глава для книги.

Половину прошлого лета я скитался по миру. Но мир, опять же, был намного меньше земного шара. Всем моим миром был и остается Слобург и его окрестности.

Однажды, всего на день, я покидал город. Тогда я еще был Илоной. Тогда еще детские вещи Вики были мне в пору… да и парик не был таким замусоленным. В тот день я напопрошайничал денег и вместо корки хлеба купил билет на автобус, чтобы съездить на нашу бывшую дачу и увидеть, что там ничего не осталось… да проронить слезу. Там не было ни пепелища, ни каких-либо других останков после пожара. Все, что там было — короткостриженый газон новых владельцев, родственников городской власти, которая так и не выделила бюджет на расследование. Больше я там не появлялся. Больше мне нечего там было делать.

Я попрошайничал в разных местах. Самыми выгодными считались крылечки магазинов. Если у покупателей не оставалось мелочи — а такое случалось не редко, — то продукты были всегда. В девяти случаях из десяти я получал или то, или другое. В одном — посылали на три буквы и напоследок что-то вроде: «И о чем только думают твои родители?» — и уходили задрав носы. Зла я таким не желал.

К концу октября, как начало холодать, я начал скитаться по помойкам в поисках теплой одежды. Конечно, мог получить ее в церкви, куда регулярно привозят ненужные более вещи добропорядочные, чистосердечные люди. Но я не хотел привлекать внимание церковнослужителей, хоть, казалось бы, все закончилось. Они не как многие. Не закрыли бы глаза на малолетнего оборванца. Могли и доложить «куда следует».

К середине ноября-началу декабря я уже не был так избирателен к одежде. Начались заморозки, и я хватал из мусорных контейнеров все, что только могло меня хоть как-то согреть. В ход шли и старушечьи пальто, и драные кальсоны, и даже здоровенные валенки сорок четвертого размера с заплатами на пятках.

Ночевал я в подъездах у батарей, и во всем этом тряпье было даже тепло. Холодно было только скитаться по улице.

Вот и новогоднюю ночь мне пришлось провести на улице, я даже не спал. На площади у новогодней елки собралось слишком много народу с очень большими пакетами конфет, фруктов и алкоголя. Я сходил за своего, передвигаясь от компании к компании. Я почти терся он них, как бродячий щенок или котенок, и меня угощали. Впервые за четыре месяца я наелся до отвала. А спать лег под теплотрассой, в самом ее начале, где трубы с горячей водой только-только выходят из водогрейного котла. Там они еще не зарыты в землю. Там так тепло, что на земле растет зеленая трава.

Я облюбовал то место и провел там две недели. Неподалеку был магазин, у которого мне посчастливилось повстречать бабуську, имени которой так и не узнал. Каждый день по два раза она ходила в магазин: к 9:00 (к открытию) за молоком и хлебом и к 16:00 за остальными продуктами. Каждый раз покупала для меня пирожок.

— Ты постоянно тут, внучок, — сказала однажды она, подавая горячий, по