Стокгольмское дело - Йенс Лапидус

7586. Пин-код.

Довольно мало приложений-аппов – зачем они Исаку, если он не пользуется одним телефоном больше двух недель?

Сообщения, камера, Youtube, WhatsApp, Viber, Snappchat. Карты.

Просмотрел эсэмэски – ничего интересного.

Открыл WhatsApp – и его бросило в жар.

Тот самый день, когда они явились в спортзал. Тот самый день, когда Шамон получил пулю в лицо.

НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!

Полгода на дне озера – но сообщение в WhatsApp уцелело.

Он здесь. Можете его брать.

Никола прочитал раз двадцать – не мог поверить. Наверное, что-то не то. Попытался собраться с мыслями. Вспомнил разговор с Исаком, когда он дежурил у Шамона в больнице. Исак спросил, сколько он еще может там оставаться. Никола ответил: два часа. А убийцы явились позже, чем через два часа… и что это значит? Это значит, что они были уверены: Николы там уже нет.

И быстро нашли отделение, где лежал Шамон – ничего удивительного. Они не искали. Они знали.

Знали от Исака.

Теперь он понял.

Во-первых: Исак заказал Шамона. Сомнений нет. Никола не знал, чем ему помешал Шамон, но факт остается фактом: фактический убийца – не кто иной, как Исак. Мистер Первый.

И во-вторых: все, что было, никакого значения не имеет. Ноль. Дороги назад нет, есть одна дорога: вперед. Он обязан завалить Исака. И не имеет значения, какой ценой. Любой ценой. Он обязан сделать то, что должно быть сделано.

Но как?

Ему нужна информация.

И получить эту информацию он может только от одного человека.

От своего кровного врага: Симона-суки Мюррея.

Ее трясла необъяснимая лихорадка.

Нормальная температура, не выше 37,50, а кажется – не меньше сорока. И невозможно сосредоточиться – все, что она слышит и видит, словно проскальзывает мимо, и только потом торчит в мозгу, как заноза: что это было? Иногда она даже не знала, где просыпается, – что, впрочем, понятно: Эмили не решалась жить у Йосефин, меняла отели чуть не ежедневно. Днем останавливалась и спрашивала себя: куда я иду? А ложась спать, вспоминала, что забыла поесть.

И самое главное: ощущение постоянной слежки. Ей казалось, что кто-то не спускает с нее глаз, незаметно идет за ней и даже подслушивает, что она говорит по телефону.

Эмили знала, что Тедди жил в машине, и догадывалась, что прятался он не только от полиции. Иной раз она резко поворачивалась, и каждый раз возникало одно и то же чувство: вон тот человек, рассматривающий электронику в витрине, – я его уже видела. Или показалось?

Наверное, так начинается паранойя.

А вон тот, в лобби отеля, с беспроводными наушниками? Почему он то и дело на нее поглядывает? Думает, она не замечает?

В конце концов она выбросила в ливневой колодец выданную ей в полиции кнопку экстренного оповещения.

Через несколько дней – большой праздник, День летнего солнцестояния.

Кто-то пытался задушить Тедди в камере.

Чудовищно и несообразно. Эмили никогда даже не слышала о подобных вещах. Она не ставила шведскую правовую систему на первое место в мире: необоснованные аресты, медлительность следствия, влекущая за собой неоправданно долгие сроки предварительного заключения… но, несмотря на все, она знала, что шведское право в основе своей стабильно и неподкупно.

Стабильно и неподкупно… громко сказано. Иногда можно сунуть взятку надзирателю, иногда полиция превышает свои полномочия, иногда возникают побоища в тюрьмах, вплоть до убийств.

Но то, что произошло с Тедди, – за пределами ее понимания.

Человека, подозреваемого в совершении самого тяжкого из преступлений, посаженного в изолятор со всеми возможными ограничениями, пытаются задушить в камере… неслыханно.

– Да, мы знаем, Тедди Максумич говорил, но никто из нас ничего не видел, – сказал дежурный надзиратель. – Он должен написать заявление, пусть этим займутся полицейские.

Губы у него блестели, будто он только что смазал их маслом.

Блестящая идея. Займутся… эти займутся. Опять попытаются его убрать.

– Но у вас же повсюду камеры наблюдения!

– Разумеется. Я тут же проверил. Но, к сожалению, именно в эту ночь они не работали.

Что у него с губами? Эмили показалось, что она видит в нижней губе надзирателя собственное отражение.

Загадка тут же разъяснилась: он достал из кармана смятый тюбик и помазал губы. «Против герпеса», успела прочитать она.

– Вам не кажется это странным? Именно в эту ночь?

– Нет, не кажется. К сожалению. Камеры то и дело ломаются. Все деградирует. И еще вот что: думаю, вы и без меня знаете, что заключенные нередко пытаются покончить с собой. Суицидальные наклонности, обычное дело. Так что мы не можем исключить, что ваш клиент тоже… из этих. Как бы то ни было – мы контролируем его камеру четыре раза в час. Чтобы он не повторял попытку…

Она вошла в комнату для посетителей. Тедди уже был там. Ее опять начал бить озноб. Странгуляционные синяки вокруг шеи… уж кто-кто, а Тедди не склонен к суициду.

Эмили пересказала содержание разговора с надзирателем.

– Могу его понять, – пожал плечами Тедди. – Ему и в кошмарном сне не приснится, что такое может произойти.

Эмили передернуло.

– Но они же не могли не заметить, что кому-то из персонала ткнули скрепкой в глаз? Я докопаюсь до истины.

Они сидели напротив друг друга в крошечной комнатке. Такое ощущение, что время здесь остановилось лет тридцать назад. Грязный шершавый линолеум, намертво прикрученный к полу шаткий фанерный стол с исцарапанной столешницей, старинный телефон с аккуратной пружинкой кабеля. Сейчас это можно увидеть только в кино.

И, оказывается, не только в кино. В комнате для посетителей следственного изолятора.

– Я поговорила с Деяном. Он готов свидетельствовать, но… – Она сделала паузу. – Мы уже говорили об этом. Я не уверена, что его свидетельство поможет. Как бы не получить обратный эффект.

Тедди тяжко вздохнул. Не столько вздохнул, сколько застонал. Эмили даже вздрогнула – так на него непохоже. И эта странная пластическая операция… может, он и вправду выглядит по-иному, моложе, но таким уставшим она никогда его не видела. Из-под натянутой кожи проступало, как в ванночке с проявителем, никогда не виденное, незнакомое выражение лица.

– Эмили, я боюсь, – Тедди словно прочитал ее мысли. Последнее слово, очевидно, показалось ему таким отвратительным на вкус, что он сплюнул. – Раньше не боялся. Мог с этим жить. А теперь – нет. Не могу. Теперь, кроме меня самого, есть еще двое, о ком я обязан заботиться. Мне во что бы то ни стало надо выйти отсюда. Я решу эту загадку. Ради тебя и ребенка.