Бен-Гур - Льюис Уоллес

Квадриги и их возничие были видны теперь с каждого места в цирке, но гонки еще не начались, их участники должны были занять свое место на линии старта.

Линия эта была предназначена для того, чтобы во время старта участники заезда – кони и люди – не сбились в кучу, распутать которую было бы нелегко. Была здесь и еще одна тонкость, за которую все боролись, – преимущество получал тот из участников, которому удавалось занять самое выгодное место – рядом с разделительной стенкой на внутренней линии маршрута гонок.

Зрители прекрасно знали всю важность этого первого испытания, его опасности и последствия; и если справедливым было мнение старого Нестора[113], сказавшего в тот момент, когда он вручал поводья своему сыну:

Не силой, но искусством достигается в гонке победа, И много меньше здесь значит скорость, нежели мудрость, – то все зрители на трибунах затаили дыхание, ожидая, кто проявит сейчас максимум сноровки и умения.

Каждый из колесничих старался прежде всего достичь каната, а уж потом – занять выгодное место на внутреннем кругу. Таким образом, все шесть квадриг рвались к одной и той же точке, все быстрее и быстрее, столкновение казалось неминуемым. Что, если распорядитель игр, в самый последний момент, посчитав старт неудовлетворительным, не даст сигнал, по которому канат должны будут опустить? Или даст его не вовремя?

Ширина беговой трассы составляла двести пятьдесят футов. Так положись на свой глазомер, колесничий, пусть будет тверда твоя рука и верен глаз! Не дай бог кому-нибудь из участников в такой момент отвести взгляд в сторону! или позволить себе подумать о чем-то другом! или дать поводьям слабину! Какое тогда зрелище предстанет перед тысячами устремленных с балкона глаз! Стоит только поддаться любопытству или тщеславию и бросить взгляд – один только взгляд – на трибуны, как можно распрощаться не только со всеми шансами на победу, но и с самой жизнью.

Последний штрих, которым божество придает завершенность прекрасному творению, есть вдохновение. Если мы согласимся с этим мнением, то поймем, что дни, проводимые горожанами в уже надоевших развлечениях, не могут сравниться по яркости переживаний с тем зрелищем, которое являли собой шестеро участников этого заезда. Так пусть же читатель постарается представить себе их; пусть он бросит взгляд вниз, на арену, туда, где отливает темно-серым блеском гранитная стена; пусть он вообразит себе несущиеся по арене колесницы, легкие в своем беге, изящные и украшенные в меру и без меры; пусть он увидит колесничих, напряженными телами напоминающих статуи, невозмутимых и спокойных, несмотря на бешеный бег колесниц.

Колесничие стремились занять самую выгодную позицию как можно ближе к стене. Уступить ее другому значило проиграть гонку, а кто хочет проигрывать? Крики зрителей, подбадривающих их с балкона, слились в один протяжный рев, в котором было невозможно разобрать отдельные слова.

Все шесть квадриг приближались к канату почти одновременно. Трубачи по знаку распорядителя игр протрубили сигнал. Футов за двадцать его не было уже слышно, но, поняв все по их движениям, судьи опустили канат. Увы, сделано это было на какую-то долю секунды позднее, чем необходимо. Копыто одной из лошадей Мессалы зацепило падающий канат. Ничуть не обескураженный этим, римлянин взмахнул своим длинным кнутом, чуть отпустил поводья, подался вперед и с триумфальным криком занял вожделенную линию трассы у самой стены. – Юпитер! Юпитер с нами! – возопили приверженцы римлянина.

Когда Мессала заворачивал свою квадригу, бронзовая львиная голова, укрепленная на торце оси колеса, задела переднюю ногу правой пристяжной лошади афинянина, отчего животное метнулось влево, толкнув своего сотоварища по квадриге. Обе лошади потеряли ритм, запутались и сбились с направления. Тысячи зрителей от ужаса затаили дыхание; из ложи консула послышались крики.

– С нами Юпитер! – неистово вопил Друз.

– Он побеждает! Юпитер за нас! – подхватил его друг, видя, что Мессала набирает скорость.

Держа в руках табулы, Санбаллат повернулся к ним; но треск от столкновения внизу на арене не дал ему произнести ни слова. Он не мог отвести взгляд от происходящего там.

Квадрига Мессалы начала уходить вперед, и единственным соперником справа от афинянина был коринфянин. Именно вправо афинянин и стал поворачивать четверку своих сбоивших лошадей. Однако несчастья сегодня не переставали преследовать его – колесница византийца, поджимавшего слева, зацепила своим колесом задок его повозки, отчего афинянин потерял опору под ногами. Снова раздался глухой стук, за которым тут же последовал вопль ярости и боли, и несчастливый Клеонт рухнул под копыта своих лошадей: ужасное зрелище, заставившее Есфирь закрыть глаза.

Огибая его квадригу, пронеслись коринфянин, за ним византиец, затем сидонянин.

Санбаллат взглянул на квадригу Бен-Гура и повернулся к Друзу и его присным.

– Ставлю сто сестерциев на еврея! – крикнул он.

– Принимаю! – ответил Друз.

– Еще сотня на еврея! – продолжал Санбаллат.

На этот раз никто ему не ответил. Он крикнул снова; но ситуация на арене была чересчур захватывающей, приверженцы римлянина, не обращая ни на что внимания, кричали во все горло:

– Мессала! Мессала! Юпитер с нами!

Когда еврейка осмелилась снова посмотреть на арену, группа служителей ловила лошадей и под уздцы уводила их с арены. Несколько человек собирали обломки колесницы, другие уносили неподвижное тело. Над каждой скамьей, где сидели греки, витали ругательства и молитвы об отмщении. Внезапно она стиснула руки: Бен-Гур, невредимый, мчался в колеснице впереди, корпус в корпус с римлянином! За ними, чуть отстав, следовали сидонянин, коринфянин и византиец.

Гонка началась; души колесничих стремились к победе; над ними витали страсти зрителей.

Когда началась борьба за самое выгодное место на дистанции, Бен-Гур оказался на самом краю слева. На какой-то миг, как и остальные, он полуослеп от сияния арены; но ему все же удалось определить, где находятся его соперники, и угадать их намерения. Когда его глаза привыкли к свету, он попристальнее всмотрелся в Мессалу, который для него был больше нежели просто соперником. Выражение бесстрастного высокомерия, столь характерное для этого тонкого патрицианского лица, было знакомо Бен-Гуру еще по давним временам, как и его италийская красота. Но было в этом лице и нечто новое – выражение прихотливого каприза, которое, возможно, придавала ему тень, падавшая на лицо от шлема. Все же израильтянин подумал, что он рассмотрел подлинную душу этого человека: жестокую, коварную, отчаянную; не столько возбужденную, но непреклонную в своей решимости – душу, напрягшуюся в бдительности и отчаянной решительности.

И за ничтожное время, пока он разворачивал свою квадригу, Бен-Гур ощутил, что и его собственная душа налилась твердой как сталь решимостью. Чего бы эта ему ни стоило, но он посрамит сегодня своего соперника! Награда, друзья, ставки, слава – все это поглотило одно-единственное желание. Это не было какой-то безрассудной страстью; горячая кровь не бросилась ему в голову, ослепив его; не пытался он и бросать вызов Фортуне: он не верил в Фортуну. У него был свой собственный план, и, веря в себя, он аккуратно взялся за его исполнение. Самый воздух вокруг него, казалось, словно засветился в обновленной и совершенной прозрачности.