Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

Ведущий: «Э-э… мм… думаю, что да!»

Сева Миноров: «Увидел зимородка и тот даже успел на ходу поговорить со мной… А это была любимая птица Виктора Трофимовича, моего Баха. Что же еще мне надо?..»

Снова слышна музыка Бранденбургских концертов.

Ведущий Сказчич-Морочич: «Благодарим вас, Сева Максимович!»

Сева Миноров: «Беботеу вевять, как говаривал Хлебников-славка».

Музыка Баха прерывается полетом огненного шмеля.

Ведущий Сказчич-Морочич: «Ну что ж, дорогие бёрдмэны и все хлебниковцы и просто сочувствующие, время нашей передачи подошло к концу… И, как подсказывают мне, снегопад уже прекратился. Самое время прогуляться по свежим улицам… Времирь-то уже, наверное, добрался домой и, попивая чай, раздумывает над новыми вопросами для нашей следующей передачи.

Да, нам предстоит услышать немало интересного! Литератор Олег Трупов расскажет о поэме Велимира Хлебникова „Марина Мнишек“. Боб и Лиэээй представят новый — с пылу с жару — альбом Леонида Федорова, чьи песни уже звучали сегодня в эфире, „Элегия“, а также альбом этого года „Взрыв цветов“, записанный вместе с русскоязычным израильским коллективом „Крузенштерн и пароход“. Гуль-мулла позабавит притчами Хаджи Насреддина. Эль расскажет о творчестве современного русского композитора Антона Батагова, в частности о его „Музыке для тридцати пяти Будд“ и совместной работе с тибетской певицей Юнчен Лхамо. И, конечно, неутомимый бёрдмэн Сева Миноров принесет нам кое-что за пазухой, и это будет встреча с питерским бёрдмэном, живущим сейчас в усадьбе купцов Кургузовых… И Дмитрий Алексеевич Красносельцев наверняка сейчас нас слушает в своей глуши на реке, передаем ему привет и эту заключительную песню».

Звучит песня «Воскресенья»:

…Когда стихли последние аккорды, в темноте послышались всхлипывания. Вася прокашлялся.

— Вальчонок? Ты чего?.. Хых… Я думал, ты там дрыхнешь…

Но Валя продолжала безудержно плакать. Митрий Алексеевич встал, зажег спичку, нашел на столе батарейки, вставил их в фонарик и, светя им, принялся что-то разыскивать, бормоча: «Где-то же была… А вот давно свет не отключался и… запропастилась…» Он обшаривал укромные места своего жилища и наконец отыскал керосиновую лампу. Но керосина в ней не было, и ему пришлось выйти в конюшню. Вернулся он с бутылкой и, попросив Васю посветить фонариком, осторожно наполнил лампу и зажег ей гребешок. Валя все шмыгала носом.

— Давайте ужинать, — сказал Митрий Алексеевич.

За чаем он спросил: ну, как им — понравилось или нет «Радио Хлебникова»?

— Многовато классики, — сказал Вася, протягивая руку за хлебом. — Вальчонок приснула, хых… А Гуль-мулла бьет в самую точку. Я тоже наблюдатель снов, вон, даже с Вальчонком стали их записывать, да, зараза, Зык-Язык все упер. Но по-настоящему крут этот старпер Сева!.. Так что, он собирается к вам в гости?

Лампа посреди стола пыхнула, ярче озарив лица: Васино любопытное, с торчащими вихрами, острым носом, Валино мягкое, как бы написанное тушью, с волной волос, и Митрия Алексеевича — твердое, сосредоточенное.

— По правде, я впервые слышу об этом, — ответил он, поднося стакан в железном подстаканнике ко рту и прихлебывая крепкий чай. — И неизвестно, сможет ли он пробиться на своей «Окушке», доставшейся ему от дядьки-ветерана. Да, а отремонтировал-то ее Пирожков. Так-то Сева все ездил на велосипеде. А тут пришлось осваивать технику… Думаю, вам интересно будет взглянуть на этого бёрдмэна. Слышали, как он выдавал птичьи трели? Это уникум. Мое карканье не в счет. Не знаю, соберется ли и Пирожков… Того хлебом не корми, дай потолковать о Хлебникове. Он словил хлебниковский флюид… Тебе, Василий, будет любопытно… Я вообще удивляюсь, что ты так пренебрежителен к нему. По-моему, он, как говорится, круче всех твоих кумиров, насколько я могу судить…

— Не объять необъятное.

— Да, но… ведь в своем воззвании председателей земного шара… да это, по сути, анархистский манифест.

— Ну, — сказал Вася, — а… есть у вас Хлебников?

Митрий Алексеевич развел руками.

— Но будем надеяться, что Сева все-таки прорвется…

— Если мы к тому времени не уйдем, — сказал Вася.

Митрий Алексеевич поднял брови.

— Куда, Фасечка? — спросила Валя немного охриплым голосом. — Зима же вернулася!

— Куда, куда, — недовольно забормотал Вася. — Туда, куда нужно, прлоклятье…

Валя растерянно глядела на него, соображая, и вдруг выпалила:

— А мы жа про Париж не услыхали всё! — Она обернулась к Митрию Алексеевичу. — Да, ведь правда, дядечка? Правда? Будешь еще говорить про ту тетеньку? Про Елисейские Поля-то, а? а?

Митрий Алексеевич усмехнулся.

— Ну… как получится, — проговорил он, вставая из-за стола и беря свой кисет, зажигалку, трубку. — Но и в самом деле, вам некуда торопиться. Поживите еще, переждите непогоду.

— И все? — тут же спросила Валя, взглядывая пытливо на него снизу, наморщинивая лоб, обрамленный прядками темных спутанных волос.

Митрий Алексеевич перевел глаза на нее и ответил:

— Живите сколько хотите. Поправляйтесь…

Вася нахмурился еще сильнее; и нос его стал как будто острее, а вихры неподатливее.

— Уже зажились, — коротко бросил он.

Валя гневно взглянула на него.

— Ты чиво, Фася?

— Вы меня совсем не стесняете, — сказал Митрий Алексеевич, направляясь к выходу и взглядывая в окно. — О, а на улице луна.

Валя и Вася посмотрели в окно.

— И я пойду, — сказал Валя.

Тогда и Вася поплелся за нею следом.

В небе над дальними деревьями висела половина луны. Все кругом было бело-черным.

— Хых! — выдохнул Вася. — Как черно-белый кадр!

— Х-хо-о-лодина! — отозвалась Валя, хлопая ладошами.

И эхо отозвалось ей. Валя снова хлопнула. Эхо ответило. Валя хлопнула еще сильнее. Эхо откликнулась как бы взмахом невидимых крыльев. Снег под ногами громко хрустел. Митрий Алексеевич попыхивал трубкой, озираясь… Внезапно радался звук приближающихся шагов. Все обернулись. По снегу скользили как будто два Конкорда, один озаренный луной, другой — черный.

— У-у, анафема, — пробормотала Валя.

— А мы про тебя и забыли, — сказал Митрий Алексеевич.

Пес остановился возле него, вытянув шею и глядя вверх. Потом посмотрел на Васю, повернул к Вале, нюхнул…

За окном башни горела лампа.

— Давно я ее не зажигал, — сказал Митрий Алексеевич. — Это мне напоминает всегда один аят, ну, стих из Корана, про лампу.