Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

— Из Кора-а-на? — с тихим ужасом спросила Валя.

Митрий Алексеевич кивнул.

— Наизусть я его не знаю, но потом могу прочесть.

— У тебе, дядечка, есть Коран? — спросила Валя.

— Да, — просто ответил Митрий Алексеевич.

Валя засопела, а потом снова спросила:

— А наша Библия?

Вася засмеялся и пошел в туалет.

Когда они вернулись в башню, Вася напомнил про ламповый стих.

— Да, — ответил Митрий Алексеевич и достал с полки Коран песочного цвета с орнаментом по краям, полистал. — Вот. — Он нацепил очки с круглыми стеклами и прочитал: «Аллах — Свет небес и земли. Его свет подобен нише, в которой находится светильник. Светильник заключен в стекло, а стекло подобно жемчужной звезде. Он возжигается от благословенного оливкового дерева, которое не тянется ни на восток, ни на запад. Его масло готово светиться даже без соприкосновения с огнем. Свет на свете!..»

— С прливкусом оливкового масла, — прокомментировал Вася. — А наша лампа тоже уплыла… Да ладно тебе! Все уже! — громко провозгласил он, обращаясь к Вале.

Та сидела с отчаянно зажмуренными глазами, прижав ладони к ушам.

— Все! Вальчонок! Ангел уже улетел ихний в белой чалме, хых, хы…

Ночью в башне пересекались тени и плоскости лунного света и пересекались сны. Так что постороннему наблюдателю трудно было бы понять, кому что снится. Ну, если бы он обладал даром Вали — видеть чужие сны. В общем, как говорится, без Гуль-муллы не обойдешься.

А утром стало тепло и все погрузилось в туман — башня, деревья, помещичий дом, церковь, флигель, конюшня. В конюшне жалобно блеяли козы, снова просясь на волю. Но снег хотя и таял, а лежал повсюду. В тумане пролетали стаи птиц. Митрий Алексеевич определял, что за птицы: утки, скворцы, гуси. Вася поинтересовался, как он стал бёрдмэном. Митрий Алексеевич ответил не сразу. Он собирался растапливать печь, щепал ножом лучины и складывал их в печном черном зеве.

— Да как, — наконец проговорил он. — Выменял подзорную трубу на немецкий штык-нож. Там, правда, линза была с царапиной. Но мне надо было.

— Смотреть на звезды? — спросил Вася.

— Нет, — ответил Митрий Алексеевич, зажигая бумагу и кладя ее в печку, под лучины и дрова. — Быть человеком-невидимкой. Сейчас ты сидишь на Стрелке Васильевского острова — и раз, уже улетаешь на крыши Ново-Михайловского дворца. Или идешь рядом с каким-то старичком по Троицкому мосту. Или нюхаешь цветы в доме на девятом этаже, что стоит напротив, на Новоизмайловском проспекте, а поливающая их женщина и не подозревает об этом… Распространенная мания подглядывания у мальчиков одиннадцати лет. Каждый третий мальчик увлекается этим. Девочки не столь любопытны. Ну и вот, предаваясь этой страсти, я и обнаружил одно странное окно в сталинке. Чем оно было странно? Часто там что-то мелькало непонятное. И я не мог поймать изображение. А кроме того… — Митрий Алексеевич чихнул от дыма из печки. — Кроме того… там обитала девочка. И я в нее влюбился.

Валя в блаженстве глядела на Митрия Алексеевича.

Дрова в печке постреливали, тужились и снова щелкали. В башне приятно пахло дымком. Изредка щебетали птицы.

— Ведь именно это и надо для любви: воображение, тайна… Я часами наблюдал за этими окнами и установил, что у девочки есть отец, потом больной дед на кресле-каталке; иногда к ним приходит какая-то тетка… И однажды мне посчастливилось разглядеть, кто же там все время мелькает. Это были птицы. И одна из них села девочке на голову, когда та глядела в окно. У девочки были черные волосы, бледное лицо. И на ее голове, как бант, сидела птица. Это и был миг птичьего восхищения, как говорит Сева. Больше мне уже ничего и не требовалось. Я заболел. Стал разрабатывать планы проникновения в ее дом в теле, так сказать, с клеткой, с птицами. Пошел на птичий рынок, но клетки и птицы были не по карману, решил сам смастерить. А птицу какую-нибудь изловить. В общем, мне удалось поймать синицу вместе с другом. И та жила у меня в самодельной клетке. А я крутился во дворе той девочки, чтобы встретить ее и поговорить о птицах. Но мне это никак не удавалось. Мой друг тоже там дежурил, и ему повезло встретиться с ней. Он начал ей рассказывать обо мне, о моей подзорной трубе, о синице. Предложил обмениваться птицами. Она посмеялась… И все. Так вышло, что на зимние каникулы я уехал во Владимировку на Ладожском озере к тетке, и, между прочим, добыл там снегиря и свиристель. Яркие птицы. У свиристели хохолок, нежно-розоватый окрас груди и головы. Уж этими-то птицами я думал увлечь мою пассию… Увы, в окне я вдруг увидел каких-то других людей. Ни старика с лысиной и зобом, ни высокого худощавого мужчины, ни черноволосой девочки с птичьим бантом. Вместо них молодые женщина и мужчина, какой-то толстяк, рыжая женщина… Они обрывали обои, белили потолки… Ну, вот и все. А птицы так и остались со мной. Вообще, я думаю, хорошая могла получиться бы книга из историй бердвотчества.

— Это что такое? — спросил Вася.

— Бердвотчер, калька с английского bird-watching, что буквально означает наблюдение за птицами.

— Ой, блин! — вскричала Валя. — А как же Бернардик?! Совсем забыла! Фася!

— Ну сходи, дай ему поесть, — сказал Вася.

Взяв корм, Валя ушла.

— И вы с тех пор… — проговорил Вася.

— Нет, были перерывы. И продолжительные. В Париже на меня это снова нашло… А потом отпустило. Ну как отпустило? Все равно пару птиц я всегда держал… Сюда приехал и решил, что не буду баловаться, зачем? Ведь кругом много птиц. Но в первую же лютую зиму захворал черным недугом, как говаривали в старину…

— Это каким?

Митрий Алексеевич дотронулся пальцем до шеи.

— Ну а Сева и привез мне эту зарянку поразительную, Zaragoz’у. По утрам она слетает ко мне и так вот поет, бегает по рукам, щекочет лицо. И я снова взялся за старое. Бердвотчерство лечит. Да, это проверено. Птицы кажутся нам такими безвинными созданиями, ангелическими, что ли. И общение с ними, в общем, целительно… Хотя никакие создания не могут заменить человека.

Митрий Алексеевич замолчал.

Вернулась Валя, на руках она держала Бернарда. Сразу сказала, враждебно глядя на Васю, что кролик совсем замерз и поник.

— Как это поник? Нормальный кролик, — сказал Вася.

— Нет, он тоскует, — возразила Валя.

— По тебе?

— По птичкам вон!

И она понесла кролика прямо к сетке и стала показывать ему птиц, сидевших на ветках сухой березки, приговаривая: «Ну, ну? Гляди вон, какие птахи, стратим-птички, фениксы…»

— И археоптериксы, — добавил Вася.

После завтрака Валя вспомнила про Париж и стала канючить. Митрий Алексеевич ответил, что хорошо, он расскажет еще, только вот пойдет и осмотрит владения.

— Мы тоже, — сказала Валя.

И они отправились в обход. Всюду стоял туман. Иногда, как призрак, вырывался из тумана Конкорд, Валя ойкала и тихо ругалась, пса она невзлюбила. Митрий Алексеевич попыхивал трубкой, похожий на какого-то капитана в своей фетровой шляпе. Вася поднял воротник пальто, потому что у него не было шапки. Валя поводила карими глазами направо и налево и фыркала как лошадь. В тумане все казалось каким-то другим.