Восточная стратегия. Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

Все, что происходило с ним в последнее время, казалось ему удивительным и одновременно зловещим. Его внезапному пробуждению не предшествовал какой-нибудь тяжелый сон, не было и конкретного повода для беспокойства, и вместе с тем в сознании присутствовала тревога. Смутная, невнятная, расплывчатая и зыбко-противная, как большая грязная лужа на сельском бездорожье после затяжного ливня, в которую необходимо въехать колесом, но нет четкой уверенности, что машина справится с нею.

«Что это? Почему? Что со мной происходит? – задавал он себе вопросы. – Или это не столько со мной, сколько со всем окружающим меня миром, в котором забарахлил ранее отлаженный механизм?» От следующего вопроса он похолодел: «Неужели Аля, моя маленькая Алька исчезает из моего пространства?» Ему мигом нарисовалась в воображении картина: большой пароход, и Аля на его борту совсем одна, и этот пароход тронулся, и с тревожной безнадежностью удаляется, а она все машет ему рукой… Ох, обернуться бы волком да завыть! Он не поверил видению и посмотрел на жену. Она во сне была все такой же безмятежной, губы тронуты едва видимой улыбкой. Ему захотелось поцеловать их, только прикоснуться, но он удержался.

Лежа в беззвучном полумраке майской ночи, Артеменко уплыл в воспоминания. Он вспомнил, что, когда Аля уезжала, ему переставал нравиться запах кухни, он не находил себе места, дом переставал быть сокровенным храмом успокоения. Наличие пищи тут было ни при чем. Десантные годы приучили его к таким ситуациям, так что на обед хватило бы сухаря с чаем. А кроме того, как только жена уезжала, дочь мгновенно перебирала на себя полномочия хозяйки, готовила и убирала, хотя никто ее об этом не просил. Для Артеменко тут дело было совсем в другом – он задыхался без общения, не хватало диалогов, психоэмоциональной разрядки. Дочь была занята своими тинейджерскими проблемами, да и разве расскажешь девочке-подростку, пусть даже и с появляющимися чертами женщины, что-нибудь о своей работе или тем более о своих размышлениях. Он любил наблюдать за дочерью, в ней неожиданно и незаметно возникли черты, свойственные взрослой даме. Осанка, неведомо где приобретенные сугубо женские уловки, страсть ко взрослой игре-флирту, грациозные движения, закидывания одной ножки на другую и кокетливое, едва уловимое покачивание ножкой – откуда все это в ней? Кто ее этому учил, Природа? Да, он невольно отмечал появившиеся округлости форм, изменения в голосе и еще очень многое другое, что тревожило его отцовские струнки. Куда девалась та маленькая девочка, которая сидела за столом с карандашом почему-то в левой руке – правой она настойчиво, с неземным наслаждением ковырялась в маленьком вздернутом носике. Только требовательное выражение лица – Алино – совсем не менялось… Он старался скрывать от самого себя, что контакт с дочерью держится на чрезвычайно тонкой нити, и кончик этой нити находится все в тех же горячих заботливых руках – Алиных. Он хорошо помнил до мелких деталей все те куцые, неуклюжие эпизоды, когда его отцовские жесты, ласки и попытки откровенных разговоров оканчивались мягкими провалами. И его при этих воспоминаниях сжигало бесконечное чувство стыда за всю ту неестественность и вычурность их эпизодического общения. А вот с Алей все было по-другому: тотчас возникал мостик полного, или почти полного, доверия, и жена оказывалась подлинной жрицей, посредницей, благодаря которой ему все удается. А если копнуть глубже, то посредницей не только в общении с дочерью, а вообще со всем остальным миром… Но ведь он работал… Обеспечивал не только собственный карьерный рост, но и благосостояние семьи… И все же признавать свое поражение на этом участке фронта было мучительно. Это раньше он полагал, что этот участок не столь важен, а оказалось – ключевое направление, на котором нельзя было терять активности.

Этой ночью полковник Артеменко чувствовал себя особенно одиноким, необузданная волна отчуждения захватила его и упорно тянула на глубину, в открытое море, где можно захлебнуться и утонуть… Как случилось, что он, сильный мужчина, который до сегодняшнего дня мог бы без труда подтянуться на перекладине раз двадцать или пробежать без остановки добрый десяток километров, чувствовал себя обескровленным? Энергии в нем оставалось не больше, чем у старой черепахи, ищущей последнее пристанище.

Его мысли сами собой снова вернулись к жене. Ну что это он так растревожился из-за этих поездок? Не может быть! Ревность? Нет, никогда! Он пытался уловить момент коренных изменений в Але и не мог. Так, может, она вовсе и не менялась?! А это он ушел куда-то в сторону… Он вспомнил, как однажды после бешеного дневного водоворота своей работы нашел ее в состоянии восхитительной задумчивости, совершенно укрывшейся в облаке трогательных размышлений. Изумленный ее состоянием, он даже пошутил насчет гипнотического поведения жены, осведомился, уж не заколдована ли она. «А ты когда-нибудь пробовал съесть яблоко в спальне? – вдруг спросила Аля, и Артеменко увидел, как сильно расширены ее зрачки от внутреннего возбуждения. – Нет, не глядя в телевизор или книгу, а вот именно съесть яблоко, сосредоточившись на звуках, которые издает лопающаяся кожица, ломтики его тела… Подслушать хруст…» Он тогда подумал про себя, что она просто очень устала или, может быть, наслушалась заманчивых рассуждений тех забавных людей, что преподносят себя в качестве современных пророков. Ее мысли тогда показались ему глупостью, и он перевел стрелки разговора на иные, более приземленные темы. А вот сейчас, в этот момент он вслушивался в тишину со всем напряжением, на какое только был способен, но она оставалась безответной. Только легкое дыхание жены – мерное, цикличное и убаюкивающее, как у ангела или святой.

В другой раз она увлеченно рассказывала ему, что наблюдала во дворе за кошкой, которая охотилась за птицей. «Вот бы мне иметь столько времени, чтобы еще и за дворовой кошкой наблюдать», – вырвалось тогда у него язвительное замечание, и Аля обиделась. «Любой человек должен находить время для наблюдения за природой, иначе смысл жизни может ускользнуть от него», – она парировала беззлобно, но с уверенностью, что он не понимает чего-то важного. Что и говорить, она умела замечать те вещи, которые ускользали от него, – она на все смотрела под иным углом зрения, и оттого он сам становился более зрячим, чем просто человек, имеющий стопроцентное зрение. Один случай показался ему вовсе забавным. Вечером они читали друг другу Иосифа Бродского, и после прочтения стихотворения «На смерть Жукова» завязалась короткая дискуссия на тему, кому что в этих строках кажется наиболее важным. Сам Артеменко тут же отметил меткость мысли поэта, осудившего неготовность к войне внешне великой страны с прогнившей головой. «Воин, пред коим многие пали стены, хоть меч был вражьих тупей…» – повторил он слова их любимого, склонного к оригинальным суждениям стихотворца. Но Аля только усмехнулась в ответ: «Ну и глупый же ты у меня! Совсем не это здесь важно. А то, что Жуков, признанный военный гений, навязанный советской системой непогрешимый образ, попадет просто в ад, как и отправляемые им в атаки солдаты. И то, что Жуков не будет раскаиваться, потому что так было всегда, и вопрос истребления человека человеком никогда не будоражит его сознания». Ее суждение показалось Артеменко странным и неоднозначным, и он еще раз прочитал вслух всю строку, пытаясь вдуматься в слова и осознать до конца всю полноту мысли художника.