Стрижи - Фернандо Арамбуру

6.

На одной из страниц моей черной тетради читаю: «Я не могу, говорю по секрету, утверждать, что у меня есть тело, но таинственная связь, которая соединяет меня с собственным телом, это исток всех моих возможностей. Чем больше я являюсь своим телом, тем в большей степени реальность оказывается в моем распоряжении. Вещи существуют лишь постольку, поскольку контактируют с моим телом и воспринимаются им» (Габриэль Марсель, 1953[40]). Ниже я написал большими буквами (чернила уже слегка выцвели): «ЛОЖЬ».

Я убежден, что интеллектуальная деятельность у большинства людей опирается на отказ признать бренность собственной природы. И сам я каждый день на уроках веду себя точно так же – из притворства и чтобы сохранить полезную привычку ежемесячно получать жалованье, я скрываю от учеников свою точку зрения: что мы родились по чистой случайности, живем благодаря цепочке физико-химических законов и рано или поздно все до одного умрем – ты, и ты, и ты; и этого не могут изменить или предотвратить ни религия, ни философия, ни политические убеждения, ни зрелища, ни искусство, ни наслаждение.

Нет никаких сокровенных тайн, ребята, есть только невежество и страх. Дело не в том, что у вас есть тело, а в том, что вы сами и являетесь этим телом, одним-единственным телом, которое вам досталось, – и ничем больше. Смейтесь, смейтесь сейчас, пока ваше тело молодо, и верьте, что оно обладает неисчерпаемыми ресурсами на будущее. Сказать по чести, я должен был бы сгорать от стыда всякий раз, когда извергал из себя всю эту чушь и ложь про так называемые метафизику, душу, трансцендентность, онтологические загадки, высшее существо…

У меня есть племянница двадцати четырех лет с опухолью мозга (может, сейчас и не с одной опухолью, точно не знаю) и есть друг, потерявший ногу во время теракта 11 марта, у которого некто, глядя в стеклышко микроскопа, с высокой долей вероятности обнаружил рак лимфоузлов. Мать моей племянницы неустанно молится, но, не будучи полной дурой, надеется на помощь медицины и техники. Мой друг не молится. Он задается вопросом: «Почему это должно было случиться именно со мной?» – словно устанавливает осмысленную границу между ним самим и тем, что с ним происходит, и словно существует некое ответственное лицо, кому можно подать жалобу.

Дорогие мои ученики, настоящим рад вам сообщить, что не существует никакого загробного мира, но мы должны притворяться, будто он существует и каждый из нас заслуживает того, чтобы устроиться там. Я могу потерять работу, если вздумаю это отрицать. Рай? Если, конечно, нарисовать его фломастером… Представление о каком-то вечном «я», отдельном от телесной оболочки, хорошо для написания романов. Окуните свою головку под воду на минуту или две – на сколько выдержите, и тогда увидите, какого цвета вдруг станут ваши иллюзии, планы, утопии…

Вот ты, парень, проснись и послушай меня. И ты, девочка, красящая губы тайком от родителей, тоже послушай. Если ты вдруг погибнешь прямо сегодня после уроков, пересекая дорогу и не глядя на машины, или через месяц, или через семь десятков лет, все для тебя на этом закончится, и ничто не поможет продлить срок, даже если кто-то из знавших тебя мимоходом упомянет о тебе в разговоре или бросит взгляд на твой выцветший портрет.

Не существует бессмертной души. Не существует ни рая, ни ада. Не существует ни Бога, ни Божьего слова. Нет ничего пережитого или получившего название от людей, что не было бы самими людьми и порождено. Все является культурой и нейронной химией, и все найдет свой конец: страны, языки, доктрины, люди и людские творения.

Я, стоящий сейчас перед вами, похож на Максимо Мансо, героя Гальдоса[41], который говорит про себя, что он «с печалью думает о вещах, раньше уже обдуманных другими». Каждый день я извергаю из себя чужие теории, пересказывая их кучке скучающих юнцов. Я подаю им на подносе блевотину моей лжи, которая, собственно, и моей-то не является, и они, не моргнув и глазом, заглатывают это блюдо. Человек по природе своей – лицедей.

7.

Около семи вечера мы с Пепой двинулись в сторону Пасео-де-ла-Кастельяна, пользуясь сухой погодой и тем, что у нас было достаточно времени, так как после злосчастной истории с сахаром мне не хотелось встречаться с Хромым. К вечеру резко похолодало, до одного-двух градусов, но темнеть еще не начало. Мы с собакой шли рядышком, выдыхая пар. В отличие от дождя или ветра, холод не мешает нам совершать долгие прогулки. От холода мы легко защищаемся – Пепа своей шерстью, я теплой одеждой. Кое-кто надевает на собак попоны. Думаю, Пепа, какой бы спокойной она ни была, укусила бы меня за руку, вздумай я обрядить ее в одежку, похожую на человечью.

Я выбрал путь, которым в последнее время пользовался редко. Любому до тошноты надоест изо дня в день шагать по одним и тем же улицам, видеть одни и те же физиономии, проходить мимо одних и тех же подъездов, зданий и магазинов. К тому же мне нравится водить Пепу по широким тротуарам. И на улице Франсиско Сильвелы, и на улице Марии де Молина полно деревьев с окружающими их кусочками земли. Эти маленькие квадратики словно специально задуманы, чтобы собакам было легче делать свои дела. Не знаю, как другие хозяева, но лично я сразу же собираю все в пакетик, поскольку меня не отпускает ощущение, будто чей-то строгий взгляд следует за мной по пятам.

Двигаясь неспешно, но без остановок, мы добрались до площади Грегорио Мараньона, которая отличается тем, что там всегда полно машин. Мы собирались повернуть налево, спуститься до площади Сибелес и оттуда, поднявшись по улице Алькала, начать путь назад.

Машин здесь очень много, а значит, много шума, и воздух пропитан выхлопными газами. Нас с Пепой окружает обычный городской смог. Было время, когда меня волновала проблема загрязнения окружающей среды, а сейчас мне нет до нее дела. Предсказанная климатическая катастрофа застанет меня удобно лежащим в могиле.

Я останавливаюсь на краю площади и сразу замечаю мигающие маячки, а также скорые помощи SAMUR и полицейских в светоотражающих жилетах рядом с конной статуей Маркиза дель Дуэро. К площади непрестанно подъезжают новые машины, пробка растет, и гудки достигают оркестрового звучания. Муниципальный полицейский регулирует движение, то и дело пуская в ход свой пронзительный свисток. Чуть подальше стоит еще один и помогает первому, размахивая светящимся жезлом. В царящей суматохе мне не удается рассмотреть тело пострадавшего, виден только брошенный на тротуаре мотоцикл.