Стрижи - Фернандо Арамбуру

любви, но в то же время мог взбелениться из-за того, что мы его вообще не любим или не любим, когда, по его мнению, пришли подходящий час и подходящая минута, чтобы мы его полюбили.

Когда я сравнялся с ним в росте, мне хотелось набраться храбрости, шагнуть ему навстречу и сказать: «Мне просто необходимо обнять тебя, и я обниму тебя, даже если потом ты дашь мне по зубам».

С равнодушием, которое отца наверняка сильно задевало, мы смотрели, как он пошатывался с мутным взором и нередко в мокрых брюках. В каком бы состоянии он ни пришел, что бы ни говорил, мы продолжали заниматься своими делами, словно его рядом не было, словно он не стоял в дверном проеме, испытывая приступ приторной нежности или ненависти и презрения к своим домашним.

Думаю, он чувствовал себя очень одиноким рядом с нами.

Я так и вижу, как он, едва вернувшись домой, заглядывает на кухню и спрашивает нас с Раулито:

– А где ваша мать?

– Лежит, у нее болит голова.

Он уходил по коридору, разговаривая со стенами, несчастный и брюзгливый, и порой из его ворчанья вдруг прорывалась внятная фраза:

– Этой женщине голова нужна только для того, чтобы она у нее болела.

У отца были странные отношения со спиртным. Странные? Вернее было бы сказать, переменчивые: он вполне мог держать себя в руках, и вот это было мне совершенно непонятно. Случались периоды, когда он выглядел угрюмым и серьезным, приходил домой рано – и трезвый! – иногда приносил с собой книги и пачки ксерокопий. Приказывал нам сидеть тихо, запрещал включать музыку и разговаривать вслух и вообще шуметь, потом запирался у себя в комнате, чтобы закончить дела, которые не доделал на факультете.

А еще я помню, что иногда он не являлся домой ночевать. Бывало, его отсутствие растягивалось и на две, и на три ночи. Вернувшись, он или вообще не объяснял, где пропадал, или ссылался на то, что из-за кучи работы ему было проще остаться ночевать у себя в кабинете.

Мама с покорностью, которую сейчас я считаю притворной, упрекала его за то, что он ее об этом не предупредил. Она ведь могла бы послать туда с Раулито или со мной ужин, подушку, одеяло… – Поначалу я не собирался там оставаться. Просто заработался, а когда глянул на часы, было уже три часа ночи.

Смею предположить, что ночами он сочинял свои «Песни для Биби» после нежных свиданий с той, которая велела так себя называть.

Какой-то знакомый подарил ему или дал на время, сейчас уже не припомню, черно-белую фотографию, на которой отец запечатлен со своими приятелями. Тощий послевоенный юнец. Папа прикинул, что на снимке ему было лет пятнадцать, как и мне тогдашнему. И принялся объяснять, где именно их сфотографировали и кем были эти улыбающиеся мальчишки, но я слушал его вполуха. Он был уверен, что парень на фотографии – копия пятнадцатилетнего меня. Это обстоятельство приводило его в какой-то слезливый восторг, который я не мог и не желал с ним разделить. Я равнодушно посмотрел на снимок. Не мог не посмотреть, потому что отец сунул мне его под нос. Он явно хотел услышать мое мнение. И я спросил не без жестокости:

– А кто из этих ребят ты?

Отец на фотографии действительно был чем-то похож на меня – такие же волосы и особенно подбородок; но я был поздоровее и покрепче, так что наверняка в драке легко бы поборол того, другого.

Вне всякого сомнения, он гордился нашим с ним сходством в юном возрасте. И кажется, в тот миг видел во мне свою собственность или нечто себе близкое, не знаю, как точнее сказать, может, воспринимал меня как зеркало, в которое ему было приятно смотреться. Фотография дала отцу повод распахнуть некую дверь, через которую я мог бы проникнуть в самую потаенную часть его личности, но я этой возможностью не воспользовался, что понимаю только теперь, когда миновало много лет и я сам стал отцом. А тогда по глупости ответил ему, что мне пора уходить, меня ждут друзья.

12.

Очень часто ночами мы с Раулито, лежа каждый на своей кровати, вполне по-дружески разговаривали. Иначе и быть не могло, хотя иногда мы жестоко ссорились, но все-таки до смерти отца делили одну комнату на двоих, что невольно предполагало тесное общение. Он рассказывал мне о своих делах, я ему о своих, чуть преувеличивая собственные донжуанские подвиги. А так как сам он ничем похвалиться по этой части не мог и у него вообще отсутствовал хоть какой-нибудь любовный или сексуальный опыт, я без труда его обманывал, и восхищение брата доставляло мне немалую радость.

В темноте я пичкал его всякими небылицами вроде той, что у женщин имеется некое углубление между двумя позвонками, и не у всех обязательно между одними и теми же.

Если надавить кончиком пальца именно на это место, женщины теряют волю, и можно делать с ними что угодно, а они тебя еще и поблагодарят. Раулито всему этому верил, и Мария Элена, возможно, не понимала, с чего это ее будущий муж в особые мгновения так настойчиво ощупывает ей позвоночник.

Именно во время ночной беседы, когда мы были уже подростками, брат поделился со мной сделанным открытием. Сначала я ему не поверил, даже обвинил в том, что он нарочно плетет какие-то интриги, и назвал вруном, а потом еще довольно злобно обругал за привычку шпионить за мамой.

Но брат так горячо доказывал, будто и на самом деле узнал мамин секрет, что меня в конце концов разобрало любопытство, и уже после полуночи я согласился встать и пойти с ним на кухню, чтобы получить соответствующие доказательства. Мы двигались в темноте очень осторожно, боясь, как бы нас не услышали родители. Люминесцентную лампу на кухне зажгли только после того, как закрыли за собой дверь и открыли дверь комнатки, служившей кладовкой. И тут брат показал мне две бутылки из-под бренди «Соберано» с тряпичными затычками – одну почти пустую и вторую еще не начатую. Только из желания поспорить с Раулито я напомнил ему, что мама время от времени при готовке использует белое вино.

– Может, она и бренди тоже добавляет в соусы.

– А зачем тогда прячет бутылки?

– Чтобы не выпил папа.

В тот миг мы напоминали учеников из школы сыщиков, только Раулито явно опережал меня на несколько классов, если судить по его находкам. Вот и теперь он возразил:

– Значит, после еды мы будем