Хищники - Максим Шаттам

У нее не было времени раздумывать. Она прикрыла веки.

Но ничего не произошло. Граната не взорвалась, не было слышно ничего, кроме дыхания, вырывающегося из губ Рисби. Она открыла глаза и увидела, что правая нога убийцы дергается в конвульсиях. Потом нога застыла.

Фревен встал, вся его одежда пропиталась красной жидкостью. Его руки тоже были красными.

Взрыв не прозвучал.

Энн поняла, что мина тоже не взорвалась. Возможно, что?..

Она села и посмотрела на маленький круглый предмет. Лужа вина, продолжавшая увеличиваться за счет струек, вытекавших из всех дыр в бочках, окружила и гранату.

Фревен помог Энн встать и снял с нее наручники.

Энн не плакала и больше не дрожала от страха.

Был ли это шок или хрупкое равновесие между ужасом, который она только что пережила, и счастьем, что осталась живой? Некоторое время она находилась в таком состоянии, ей требовалось прийти в себя. Она коснулась самого дна, и только теперь начнется работа по возвращению к жизни.

Она разминала запястья, и первое, что ей захотелось сделать, это прижаться к Фревену и обнять его. А он смотрел на нее и ждал, что она будет делать. Он только что убил Рисби, так же легко, как мог бы сломать спичку. И теперь этот великан со взъерошенными волосами ждал, чтобы Энн показала ему, как поступать дальше. Они неотрывно смотрели друг другу в глаза.

Она поняла, что он не испытывает угрызений совести. Он в одну секунду сломал шею Рисби, и эта секунда была самой важной в его жизни.

Маленькая белокурая женщина была тем единственным, что волновало эту гору мышц. И Фревен напряженно ждал ее реакции. Потому что он только что спас ее? Нет, это другое, он думал о том, что сказал Рисби.

Он только что убил, и то, что высвободилось в нем, было первобытной, звериной аурой. Такой же древней, как сексуальность.

Нет, это глупо. Фревен не убийца… Она хотела обнять его, но внезапно отказалась от своего намерения.

Письма.

Она вспомнила о его письмах к жене.

Энн только погладила его по щеке и опустила голову. Потом она повернулась и, спотыкаясь, пошла к выходу.

Энн наслаждалась видом леса, сидя между зубцами на краю круглого бруствера башни, опустив ноги в пустоту.

Небо было серым, пустым, как ее душа. И если бы Энн захотела сейчас определить запах времени, это была бы лаванда, поначалу дурманящий, но очень скоро отталкивающий аромат.

Рисби мертв.

Эти слова могли бы звучать победно, однако в сердце молодой женщины оставался горестный осадок. Рисби позволил ей по-другому взглянуть на себя и прекратить поиск самой себя. Из детских душевных травм не открывалась никакая дверь ко Злу. Она вынесла из своих душевных потемок только растерянность маленькой девочки, неуверенно бредущей по дороге жизни. Эта нерешительность до сегодняшнего дня сбивала ее с толку. Отдаваясь мужчинам, маленькая девочка думала, что сможет заставить их любить ее, любить, чего никогда не делал ее отец. А став женщиной, она искала прощения за то, что однажды раскроила череп своему родителю. Жив ли он еще? Энн не знала, и ей было на это наплевать. Из-за него она большую часть жизни совершала ошибки. Теперь все должно измениться. Она не чудовище, Рисби дал ей это понять. По крайне мере, в этом смысле она не ошибалась: рассматривая душу убийцы, она высветила свою собственную натуру. У них не было ничего общего.

Странно, но Энн было грустно оттого, что теперь она больше не сможет понять этого щуплого человечка. Ей был интересен сам факт его посвящения в убийство. А разве его видение общества, поработившего человека, не напоминало ее собственные представления об этом? Есть что-то общее между всеми испорченными детьми?

Умирая, Рисби унес с собой свои тайны, никогда больше им не удастся понять его настоящую сущность. Почему он, так ненавидевший женщин, задушил Гевина Томерса женским чулком? Чтобы спровоцировать нас? Чтобы проверить самого себя, узнать, сможет, ли он это сделать? Как ему удалось завлечь к себе Томерса и Харриса? Энн предполагала, что более глубокое расследование показало бы, что они имели гомосексуальные наклонности, которые Рисби использовал, чтобы заманить их туда, куда он хотел. Вести расследование в этом направлении им бы, конечно, запретили, ведь в армии нетерпимо относятся к тому, что о солдатах, об этих мужественных воинах, говорят подобным образом. Нравы еще есть куда улучшать…

В ее голове возникали сотни вопросов.

Только что появился один из них, когда вдали раздались пушечные выстрелы.

Какую роль сыграла война во всем том, что они видели? Найдутся ли еще убийцы, подобные Рисби? Наверняка.

Но виновата ли война в нарушениях психики Рисби? Конечно, основы его личности сформировались раньше, но война и ее варварская бессмысленность их расшатали.

Многие люди поняли, как хрупко их существование на войне. На полях сражений пробуждается страх умереть, на войне люди борются с собственной нерешительностью убивать свое будущее, и в конце концов эта нерешительность исчезает. Убийство становится привычным делом. Война — это всеобщее приобретение привычки к смерти. Война разрушает привычное ощущение безопасности, которое цивилизации с трудом удается внедрить в умы. Теперь люди отдаются в лапы своих первобытных побуждений: только бы выжить. Убивать, чтобы выжить. Во время сражений солдаты учатся уничтожать то, что общество веками создавало в качестве основополагающих принципов, стоящих выше животных инстинктов человека. В общественной жизни человек должен подавлять собственные влечения и сдерживать свои безграничные желания. Гнев, страх, ярость — всеми этими чувствами необходимо управлять. Война же снимает все запреты, и становится можно убивать, не задавая вопросов. И снова безвозвратно пробуждаются первобытные инстинкты. Уже нельзя отделить смерть от жизни, страх от смелости, ярость от желания.

В Рисби все смешалось. Как это бывает со всеми слабыми существами. Энн подумала о Хришеке. Он мог спокойно убивать на поле битвы, но его другие жизненные качества тоже были необузданными. Когда он преследовал Энн в лесу, им двигали любопытство и гнев. А что сказать о бедном сержанте Маттерсе, религиозные чувства которого вошли в столкновение с его ненавистью к самому себе вследствие другой сексуальной ориентации? Не в этом ли основной недостаток системы, которая отвергает человека в его сложности?

Энн понимала, что ее рассуждения напоминают мысли Маттерса. Потому что она тоже поступала не так, как другие, потому что ее желания отличались от принятых в обществе, она сама считала себя чудовищем. Из-за этого она испытывала страх, она, как и Маттерс, ненавидела себя. А если бы это вызвало у нее гнев и ярость против других, могла бы она стать такой, как Рисби? В масштабе эволюции человек — это всего лишь ребенок. Дикое животное, которой считает себя развитым. Вследствие оболванивания каждый человек мнит себя высшим существом, в то время как он всего лишь хищник на вершине пищевой цепочки. Влияние цивилизации смягчает первобытные инстинкты, в то время как войны — в основе своей звериные действа — продолжают будоражить бездны каждого существа. Человечество спит на пороховой бочке. А что, если однажды первобытные инстинкты изменят наше бытие? А если моральные барьеры рухнут вследствие человеческих противоречий? Что тогда будет? Люди разорвут друг друга? Спящие в них хищники позволили хрупким двуногим возобладать над другими видами живых существ нашей планеты. Пробуждение хищников было бы безжалостным. На несколько десятилетий? На несколько веков? Мелочь в масштабе эволюции. Но результат был бы трагичным. Бойня в мировом масштабе. Конец света.