Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина

и отцу, все еще срезавшему украшения с елки.

Только после двухчасового ожидания Долли наконец почувствовала, что близится конец ее терзаниям, предположениям и радостно взволнованному настроению. Бурнашов, раздав всем угощения и подарки, проводив некоторых важных гостей и усадив других за карточные столы, подозвал ее к себе и, улыбаясь, сказал что-то насчет того, что она уж большая; затем он взял ее за руку и повел в классную.

У Долли захватило дух. Подымаясь по лестнице, она уже представляла себе, как на нее наденут малиновое шелковое платье с длинным шлейфом и как она сойдет в нем вниз к удивлению и восхищению других детей… Только на верхних ступеньках нашло на нее вдруг сомнение в возможности осуществления желания и вместе с тем такого великого, как ей казалось тогда, счастья. Она совсем застыдилась, опустила глаза и попятилась, вызвав удивленный вопрос отца:

— Что такое?.. Что?

Глядя на нее, Бурнашов отворил в классную дверь и, выпустив руку девочки, остановился на пороге.

Долли исподлобья быстро оглядела комнату (в ней, у окна, стояла кучка людей, глядевших в сторону ее, Долли) — увидела, что ни трюмо с зажженными свечами, ни покрытого кружевами платья, разложенного перед ним на стульях, не было, и, услышав слова отца: «ты хотела солидное: вот тебе вещь на всю жизнь», — взглянула на эту вещь и, закрыв лицо руками, залилась горькими слезами.

У противоположной двери стены темным пятном выделялся силуэт кабинетного рояля.

Бурнашов, ожидавший совершенно иного эффекта, поглядел на девочку с недоумением.

Все, бывшие в комнате, всполошились. Екатерина Николаевна приблизилась к дочери и с досадой стала спрашивать ее, что с нею. Алида Федоровна, находившая, что этот подарок — непозволительное баловство, с неудовольствием оглядывала неразумных родителей. Мосье Братьэ басом уверял всех, что это слезы d’émotion et de joie[860]; какая-то старушка вторила, покачивая утвердительно головою, а Долли плакала и плакала, прижимаясь к матери.

— Э-э, мой друг, — проговорил наконец Бурнашов. — Я думал, ты правда большая, а оказывается…

Он не докончил, повернулся и пошел из комнаты.

— Ай, Долли, Долли, как тебе не стыдно! Ты обидела отца! — заговорили все. — Беги, проси прощения!

Но Долли и сама чувствовала это. Она бросилась за отцом, поймала его в коридоре и, схватив его руку, стала порывисто ее целовать.

V

— Eh bien, eh bien, mon enfant![861] — говорил мосье Братьэ, когда все взрослые вслед за Бурнашовым ушли, и он, выйдя вместе с другими, вернулся из коридора и остался один с Долли, старавшейся проглотить свои слезы, чтобы, согласно приказанию Екатерины Николаевны, идти вниз. — Mais qu’est-се qui vous fait pleurer de cette manière?.. Hein? Voyons, voyons[862].

Улыбаясь своей грустной улыбкой, старик подошел к девочке и так же, как днем, стал гладить ее по длинным распущенным волосам.

— Voyons, dites-moi — est-се que vous n’aimez-pas la musique? Eh?..[863]

Долли и хотела отвечать, и не знала что.

— Нет, я люблю музыку, — пролепетала она наконец.

— Так что же, что же? Что заставляет вас так плакать? Вы хотели другого подарка? Eh?.. Voyons, voyons…[864]

Старик сел и, приблизив к себе девочку, поставил ее между своих колен.

— Voyons, dites-moi autre chose? Oui?[865] А я уже представлял себе, — продолжал он, видя, что голова Долли еще ниже поникла при его последних словах, — я представлял уже себе, как чьи-то маленькие пальчики будут бегать по этой клавиатуре и играть Малинору… Да! А другие чьи-то длинные пальцы будут играть Carillon и не будут бояться, что им скажут «довольно», как сегодня… Помните?.. И второго стакана чаю я так и не получил?..

Долли подняла голову и сквозь слезы стала прислушиваться к болтовне старика.

— А тут, — продолжал мосье Братьэ, — тут моя маленькая Долли будет угощать меня чаем каждый урок. И нам будет так хорошо… А кстати, сыграть им там Carillon? — спросил он вдруг, меняя голос. Ведь меня пригласили во дворец на квартетные вечера… Вы слышали?.. Oui[866]. И сама маленькая Долли не знала, да?.. Она не знала, ma petite Dolly[867], — он полузакрыл глаза, — к чему поведет ее приглашение, к каким последствиям…

Долли, не понимая всей важности рассказываемого факта, все же почувствовала, что случилось что-то хорошее для Братьэ, и улыбнулась.

— Да! — мотнув головой, сказал француз, открывая глаза, и, взяв платок девочки, он осторожно стал вытирать ей глаза и мокрые от слез щеки. — Да!.. — он тихо засмеялся. — Eh bien, oui, je leur jouerai ça, ma mignonne[868]. А вот пока я вам хотел не сыграть, а подарить кое-что на память, моя маленькая Долли… C’est un souvenir que vous aurez de moi[869], когда меня уж больше не будет…

Мосье Братьэ засунул руку за жилет, лицо его сделалось серьезным, и он стал доставать оттуда какой-то предмет. Руки его дрожали, и вдруг, видимо, его охватило волнение.

— Tout à l’heure, mon enfant, — прошамкал он, — tout à l’heure[870]. Я хотел бы, чтобы вы… чтобы вам… полюбился мой подарок… Вот, вот…

Он остановился, передохнул и, откинув назад длинные седые волосы, после долгих усилий достал из внутреннего кармана старый большой, черной кожи, бумажник и открыл его.

Долли внимательно смотрела на него. Слезы ее высохли. Лицо светилось любопытством.

— Вот… это благословение моей матери… — торжественно начал опять мосье Братьэ, порывшись в бумажнике и доставая оттуда четырехугольную, старенькую, полуразорванную, полуистлевшую на углах бумажку.

Он развернул бумажку и осторожно вынул из нее стрельчатой формы фарфоровую дощечку с нарисованной на ней акварелью головой Спасителя Гвидо Рени; потом опять глубоко вздохнул, беззубый рот его полуоткрылся беззубой улыбкой, и он протянул девочке свой подарок.

— Voilà… C’est ma mère, quand je quittais la France…[871]

Мосье Братьэ остановился, нежно, задумчиво улыбаясь, и потом продолжал…

Бог знает, была ли правда то, что он говорил; но в эту минуту он сам, очевидно, искренне верил в свои слова, и сам был ими глубоко растроган.

Много и долго говорил он. Говорил и о своей матери, и об ее благословении, и о Франции, и о рояле, и о Долли, и о бедных, и о богатых, и даже о Том, о Котором он вряд ли много думал всю свою жизнь, а Долли, переводя глаза с него на Спасителя Гвидо Рени, стояла между его колен и, внимательно слушая его, видела его волнение, и на душе ее становилось все светлее и светлее: горечь разочарования таяла, уходила куда-то, и вместо нее какие-то