Нестор-летописец - Наталья Иртенина

На палубу немедленно принесли жаровню с углями, раздули огонь. Смотреть на суд Божий собралась вся дружина. Гребцы, сидевшие внизу на скамьях, тоже тянули шеи. Разве найдется такой скучный человек, которому было бы неинтересно испытание железом? Если, конечно, ему подвергают кого-либо другого. Даже холопов по обычаю не гоняли со зрелища.

В пламя на жаровне положили стальной наконечник сулицы. Тем временем испытуемому развязали руки. Воевода громко возгласил:

— Господи Боже наш, Отче Небесный! Молим Тебя — обличи этого смертного во лжи или оправдай в истине. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь… Приступайте.

Кметь у жаровни сгреб пылающие угли в одну сторону, раскаленный наконечник вытолкал в другую. Подвели раба.

— Берись за втулку и держи, пока не задымишься, — сказал кметь.

Челядин упирался и отрывисто выкрикивал греческие слова. На мгновение ему удалось вырваться. Он схватился за ворот свиты и, как безумный, впился в него зубами. Во рту у него оказался крошечный клочок пергамена. Мигом сжевав его, раб повалился на доски палубы и с вытаращенными глазами вцепился в горло. Из рта выступила пена. Судороги быстро прекратились. Челядин был мертв.

Лодья огласилась негодующими криками.

— Потравился!

— Вывернулся, грецкая собака!

— Не вывернулся, — заспорил Душило. — Сам себя обличил. Боярин! Знать, Гавша правду тебе сказал.

Воевода склонился над мертвецом, осмотрел ворот свиты.

— Греческая хитрость, — подытожил.

— Среди греков еще поискать честного человека, — хмыкнул кто-то из отроков.

— В Тьмутаракани грецкий катепан из Корсуня потравил князя Ростислава, — подхватил другой. — Клялся в дружбе, а сам в чашу с вином опустил палец. Из-под ногтя яд и вышел.

Воевода подошел к Гавше, пристально посмотрел в глаза.

— Так говоришь, правду он сказал, Душило?.. Не верю я ему. Не стал бы он из-за палёной девки вытаскивать из ямы волхвов. Теперь пусть князь решит, что с ним делать.

Мертвого раба выбросили в реку.

На мачту подняли парус и пошли с попутным ветром. Душило еще пытался выведать у Гавши, какого лешего он натворил дел. Пристыжал его братом Даньшей, поминал попа Тарасия. В ответ получил ядреную брань и злой оскал. Больше не приставал.

После волока на Болву плыть стало совсем хорошо и весело. Река сама несла лодью по течению. Солнце, как печка, разогревало землю. Нестрашно погремели грозы, после них и дышалось легче.

Скоро покажет свои стены княжий Чернигов и пойдет пир горой. Справили полюдье, можно и отдохнуть от трудов, утереть пот.

Торг на Замковой горе в Киеве шумел вестью: князь Всеслав выгнал из Полоцка Святополка Изяславича и сел на отчем столе. Градские люди передавали друг дружке известие с потаенным злорадством. Не остыла еще в них обида на Мстислава Изяславича, которому также не посчастливилось усидеть в Полоцке. А через него и на все Изяславово семя. Однако полоцкому князю тоже перетряхивали кости. Одни за то, что прошлой осенью Всеслав опять хотел, да не сумел взять кичливый Новгород. Другие за то, что никак не угомонится — все бегает, рыщет волком, чужого добра домогается, а свое теряет.

К середине дня шуму прибавилось. На торг забрел никому не ведомый волхв. Летами был еще не старец, голова и борода чернявые. Одёжка на волхве висела лохматая, с заплатами и щелями, обувка того хуже — сношенные лапти. Щеки впалые и глаза оголодалые. Пришел, видно, издалека. Длинной сучковатой палкой расталкивал зазевавшихся у него на пути, иных угощал по спине. Если на него накидывались после такого обращения — тут же отшатывались. В лице у ведуна было столько важности и непререкаемости, что поневоле задумаешься: этот знает себе цену и сдуру палкой махать не станет.

Остановясь у житной лавки, кудесник обозрел выложенные хлебы и ткнул палкой в самый большой. Лавочник запросил резану. Волхв закинул хлеб в суму, а вместо платы подсунул торговцу вопрос: знает ли, что скоро ему не понадобятся и не помогут ни серебро, ни медь, ни злато. Что земная твердь просядет, а затем вспучится и начнет перемещаться. Реки потекут вспять, и вода в них станет кипеть, так что рыба вся сварится. Лавочник слушал, открыв рот в испуге и забыв про хлеб.

Вокруг столпились люди и чьи-то холопы. Недослышав, переспрашивали: что, как и где. Узрев интерес к себе, ведун вышел на середину площади и стал рассказывать. Спокойной жизни на земле осталось пять лет. А начнется все с того, что Днепр обернется назад, потечет из грек в варяги, а не из варяг в греки, как нынче. Земли стронутся с места: где сейчас русская, там станет греческая, а где теперь половецкая, там заволнуется море-окиян.

— Где ж Киев будет? — спросила напуганная баба.

— А где ныне сарацины чернолицые, там и будет.

Баба охнула и со страху стала громко икать. Сарацинская же земля, разливался пуще ведун, поднимется вверх и повиснет над всеми. Оттуда сарацины будут пускать всем на головы свои нечистоты и грозить потопом. Потому как с ними вместе поднимется Хвалынское море и, ежели сарацины отопрут его, внизу все утонет.

— Какая это у них корысть будет грозить? — задумался вслух купец-скорняк, ходивший и летом в свите на меху и беличьей шапке.

— Такая, чтоб им за так просто меха отдавали и иное прочее, — объяснил волхв. — Вроде урочной дани. А для сбора будут спускать по веревочным ступеням своих даньщиков. И если какой недоимок или с кметями ихними что сотворят злое, тогда сарацины станут бросать сверху сети, улавливать людей и истреблять из луков.

— Страсти… — затосковал в толпе другой торговец.

— Да смех один! — выкрикнул сзади некий простолюдин. — Что слушаете его и верите ему? Я бы и не такого напридумывал, коли бы брюхо с голоду подвело.

— А ну пошел отсель, невеглас, — окрысились на него. — Ведун небось поболе тебя знает.

— Чего он знает-то? — поддержал парубка конный кметь из городовой сторожи. — Бес им крутит, ложные пророчества в хайло всовывает. Расходись, честной народ, неча идольским служителям в рот заглядывать. Кроме погибели, у них там ничего нет.

— Молод ишо, штоб чешной народ ражгонять, — прошепелявил старый дед.

— Езжай, езжай отседа, — замахали на отрока. — Не любо — не слушай.

Кметь уезжать не захотел и стал спорить, надсаживая глотку. Ему вторил парубок. Вскоре сторонников у них прибавилось, и на торгу разразилась великая брань: изрыгали друг на дружку разные словеса, свистели, плевались, кидали оземь шапки. Кипятку подбавлял ведун. По-тихому сжевав полхлеба, он принялся заново стращать люд. Особенные кары придумывал тем, кто не верил в его пророчества.

В стороне, чтоб не задело, остановился прохожий, послушал, о чем кричат. С печалью покачал седой головой и пошел дальше, стуча посохом о бревна мостовой. Из-за свары на торгу никто не обращал внимания на монашью рясу. Не то бы многие, завидев, плевались через плечо либо загодя поворачивали, опасаясь столкнуться с чернецом.