Нестор-летописец - Наталья Иртенина

Она встала и двинулась навстречу ему. Сквозь белую рубаху просвечивало тело. Несду захлестнуло жаром. Он хотел попятиться, она остановила его:

— Расскажи мне… чего я не знаю.

Протянула руки и взяла его за плечи. На шее у нее висел крупный солнечный камень, приковавший взгляд Несды. В середине желтого сияния застыл жук-навозник.

Отведя глаза от камня, отрок заметил, что огонь не растапливает снег на елани и совсем не дает тепла. Он дрогнул, но желания вырываться уже не было. Холодными устами Жива прикоснулась к его губам. Через несколько мгновений ее губы потеплели и стали медвяными. Он почувствовал, как слабеют ноги оттого, что она растекалась по нему словно мягкий горячий воск…

Потом пришел холод. Несда лежал в снегу и смотрел в звездчатое небо. С тех пор как он покинул капище, минула, наверное, вечность. На елани было темно и пусто. Руки и ноги занемели, почти не чувствовались. Он сел и ощутил странное неудобство в портах — там было сыро. От немедленного стыда кровь заструилась по жилам быстрее, прогоняя холод. Несда вскочил на ноги и заметался по елани. Всюду был лес, черный, пугающий. В какую сторону он шел перед тем, давно забылось.

«Погиб!» — в отчаянии подумал он, безвольно опускаясь в снег возле толстой сосны. На глаза навернулись горючие слезы. И без того темная елань стала от них совсем неразличимой. Он не сумеет выйти из леса и замерзнет до смерти. Не сможет очиститься от скверны. Бесовское наваждение погубило душу навеки.

Прежде непонятные слова из вечерних молитв сделались до отвращения ясными: «…соблюди нас от всякого мечтания и темной сласти, угаси разжжение восстания телесного…»

Мороз сильнее сковывал тело и выхолаживал душу. Последним усилием Несда разорвал оцепенение и начал молиться вслух. Владыка Леонтий говорил: истинная молитва — нелегкий труд. Ум и волю, и чувства надо держать в узде, чтоб не разбредались кто куда. Тело принудить тоже трудная работа — чтоб не требовало ослабы, не заявляло свою власть над духом. Когда случается такая молитва, тогда и пота может сойти много, в самый лютый мороз станет жарко.

Немного согревшись, Несда встал на колени. Хотел продолжать, но тут на елань из леса выступил человек. Седая борода и посох в руке. Монашья одежда.

— Батька Леонтий!

Несда рванулся к старцу, а тот выставил вперед концом посох.

— Откуда знаешь, что я Леонтий? — спросил строго.

Отрок замер и молвил испуганно:

— Перекрестись!

Старец осенил себя крестом, положил поясной поклон.

— Теперь правильно. Забыл, что дух тьмы умеет принимать вид света?

И верно — елань была в свету. Светились руки старца, сияло лицо. Теперь Несда не решался приблизиться к нему.

— Батька, тебя убили?

— Убили. А я и рад тому.

— Теперь ты в раю?

Старец не ответил. Несда опустил голову.

— А я пал, батька.

— Пал? Вот так диво! — будто бы даже насмешливо сказал старец. — Упал — поднимись. Ступай-ка за мной, отведу тебя к городу. Эти леса еще долго будут нечистыми. Много людей в них сгинет.

Он повернулся и зашагал через лес. Несда шел за ним на расстоянии. В голове мешались молитвы с вопросами, которые так и подмывало задать старцу. Хорошо ли в раю? Видел ли он Христа? Много ли там праведного народу? И видно ли оттуда землю? В ладу ли будут жить князья Ярославичи? Одолеет ли Русь степняков? Когда нечисть уйдет из здешних лесов?

— Через триста с лишком годов только начнет уползать, — ответил старец.

Несда открыл рот. Только что было темно, и вот уже утро. Миг назад вокруг стоял лес, а теперь с правого боку — град с островерхими кровлями, с уютными дымами из печных отводов.

Старец остановился.

— Ну, будешь в Печерском монастыре, кланяйся от меня Антонию и Никону.

«Как же я там буду, если живу теперь в Чернигове?..» — хотел спросить Несда.

Глянул — а батьки Леонтия нигде нет.

Вторую ночь подряд воеводе не давали спать. Подняли с ложа, наперебой принялись кричать в уши, как на сторожу, охранявшую волхвов, напал кметь из младших. Вылез из темноты и пошел махать мечом. Одному отроку сразу продырявил нутро, другой успел позвать подмогу, прежде чем захлебнулся кровью.

— С перепою? — осведомился воевода.

— Да какой там!

— Скрутили?

— А то! Как младеню в свивальник укутали.

Боярин влез в сапоги, завернулся в меховой мятель. Спустился в подклеть, куда сволокли буяна. Тот лежал связанный по рукам и ногам.

— Ну? — произнес воевода.

Гавша молчал.

— Людей сгубил зачем? — Боярин поддел его сапогом под ребра.

— С волхвами сдружиться хотел, — развязно доложил десятник Ратша.

— Кто надоумил тебя освобождать кудесников из ямы? — спросил воевода.

Гавша переместил на него взгляд, презрительно дернул длинным усом.

— Никто. Сам.

— Да вестимо кто, — загалдели отроки, сгрудившиеся в двери.

— Девка порченая, ведьмица давешняя.

— Намедни вечером пропадал где-то с конем. Вернулся без коня.

Гавша оскалился в их сторону.

— В тавлеи коня проиграл.

— Понятно, в какие тавлеи с рыжей бл… играл, — сказал десятник.

— Это правда? — спросил воевода.

Узник отвернулся к стенке.

— Мне такие дружинники не нужны, — заключил Янь Вышатич. — Твоя доля от полюдья пойдет родичам убитых отроков.

— Самого на расправу кровникам выдать, — подсказал Ратша.

— Погляжу, — с оттяжкой молвил воевода…

Весна обрушилась на студеное Белоозеро как ястреб на зайца. Снег таял стремительно, исходя густыми молочными туманами, обильно затопляя землю. К середине месяца березозола лед на озере истончился до прозрачности и опрокидывал в воду неосторожных. Леса наполнялись звоном ключей, ручьев и проток. В городе с нетерпением ждали, когда двинется Шексна. У пристаней спешно достругивали, конопатили и смолили последние лодьи, вязали к мачтам паруса. Едва у берега показалась открытая вода, суда стали спускать в реку. На них по сходням вкатывали бочки и бочонки, таскали короба, тюки, мешки. Двое посадничьих тиунов и воевода следили за погрузкой, вели счет и сличали с цифирью в берёстах. Ни одна бочка меда, ни один тюк с мехами не пропали бы без следа. Кмети тоже смотрели, чтоб ничего не ушло на сторону, не подмокло, не повредилось. От полюдья не только князь кормится — вся дружина. Считай, кроме княжьего и свое добро увозили в Чернигов.

Незадолго до отплытия в клети у воеводы, корпевшего над записями, объявился Душило. Сел на лавку, вытянул по обычаю ноги в громоздких сапогах и ушел в раздумья. Янь Вышатич сперва не беспокоил его, только взглядывал ненароком, отрываясь от подсчетов. Душило о нем как будто совсем забыл.