Введение в общую культурно-историческую психологию - Александр Александрович Шевцов

столетия начинают накапливаться данные о сомнительности оснований науки наук – математики. Сначала Лобачевский и Гаусс, усомнившиеся в самой Евклидовой геометрии. Затем алгебра множеств, сближающая математику с логикой аристотелевского типа, что приводит в лице Гилберта и Геделя к дальнейшим сомнениям, закрепленным логическими изысканиями Бертрана Рассела. Математика медленно, но верно становится не всеобщим основанием мира, а способом моделирования искусственных образов мира. Попросту говоря, одним из интереснейших языков, изобретенных людьми, но отнюдь не существующим без человека и помимо его ума. Корни научного дерева подгнили и перестали держать все строение.

И вот с начала нашего века стал рушиться сам ствол. Появление теории относительности и квантовой механики, можно сказать, отменили Декарта и Ньютона. А применение технологии и высших достижений физики для уничтожения людей, а может быть, и планеты, повело к усилению «брожений» и в ветвях, которые до этого считали за честь примазаться к сильным мира сего. Появление множества направлений, так называемой, альтернативной науки – это как раз вышедшие на поверхность сомнения в правильности того пути, которым и является, и ведет наука.

Суть сомнений, безусловно, лежала в том, что было по силам ученым-неестественникам, гуманитариям. А это, в первую очередь, проверка господствующей Картины мира на предмет ее соответствия Миру. Естественно, поскольку наука оказалась бесчеловечной, то Миру человека, чтобы бесчеловечность высветилась, стала очевидной. По сути, это означало, что новые науки попытались заново дать описание тому, что они хотели изучить. И оказалось, что явление, именуемое Мир человека, – исторично и психологично. Причем, как бы это ни скрывали естественники, даже внутри естественной науки. Соответственно, если говорить о культурно-исторической психологии и ее истоках как одной из ветвей Новой науки, достаточно ограничиться именно историко-психологическими корнями многочисленных философских дисциплин, развивающихся в наше время в ключе второй парадигмы. Рассказ же о естественнонаучной парадигме я считаю достаточным.

Естественно, я даже не попытался в книге, которая является лишь введением в определенную науку, дать сколько-нибудь полноценное описание этого явления. Оно слишком велико и сложно. Для разговора о науке в двадцатом веке потребовалась бы отдельная работа. Поэтому я завершу этот раздел большой выдержкой из Р. Тарнаса, показывающей, от чего отталкивались творцы второй парадигмы, создавая альтернативные науки нашего времени:

«В появившейся <…> к XX веку новой космологии постулировалось, что солнечная система – ничтожно малая частица гигантской галактики, включающей сотню миллиардов звезд, каждая из которых сравнима с Солнцем, причем в доступной астрономическому наблюдению Вселенной находится сотня миллиардов других галактик, каждая из которых сравнима с Млечным Путем. Эти галактики принадлежат, в свою очередь, к еще более крупным галактическим скоплениям, которые, по-видимому, образуют еще большие галактические сверхскопления. Для удобства космические пространства принято измерять в световых годах <…>. Расстояния между галактическими скоплениями исчисляются в сотнях миллионов световых лет. Считается, что все эти звезды и галактики вовлечены в колоссальные по продолжительности процессы формирования и распада, сама же Вселенная зародилась от едва ли вообразимого и уж совсем необъяснимого изначального взрыва приблизительно десять или двадцать миллиардов лет назад.

Такие макрокосмические измерения заставляли человека испытывать в глубине души тревогу и чувство собственной ничтожности относительно этой бесконечности времени и пространства, ощущать пигмеем весь человеческий род, не говоря уж об отдельной человеческой жизни, занимающей совсем мизерный срок. По сравнению со столь безбрежными далями прежние масштабы, пусть значительно увеличенные Колумбом, Галилеем и даже Дарвином, оказались неизмеримо малыми. Таким образом, совместные усилия географов, историков, антропологов, археологов, палеонтологов, геологов, биологов, физиков и астрономов расширили знания человека, но уменьшили его космическую значимость. Отдаленные корни человечества, теряющиеся среди приматов и первобытных людей, – и вместе с тем относительная близость во времени этого родства; огромная величина Земли и Солнечной системы – и вместе с тем, по сравнению с Галактикой, их крайняя малость; ошеломляющие пространства, где ближайшие к нашей Галактике галактики удалены настолько, что, превосходя всякое понимание, их свет, видимый на Земле сегодня, покинул излучающий его источник более ста тысяч лет назад, то есть тогда, когда Homo sapiens пребывал еще во тьме палеолита: осознав все это, люди думающие не могли не сделать выводов о ничтожности человеческого существования, крошечной точкой обозначенного на необъятной картине мироздания.

Однако образу, созданному современным человеком о самом себе, угрожал не только радикальный сдвиг пространственно-временных координат, сужающий пределы, в которых пребывает человеческая жизнь, но также и проведенное наукой качественное обесценивание его сущности. Ибо, поскольку для анализа природы, а затем и человеческой природы, стал часто применяться редукционизм, то и сам человек оказался как бы редуцирован. По мере того как наука обогащалась все новыми отраслями и специализациями, казалось вероятным, а возможно, и необходимым, что в определенном смысле в основе всего лежат законы физики. Химические явления можно свести к принципам физики, биологические – к химии и физике, в глазах же многих ученых человеческое поведение и сознание могли быть сведены к физиологии и биохимии. Поэтому само сознание превратилось в эпифеномен развития материи, в секрецию мозга, в функцию электрохимической цепи, соответствующую неким биологическим императивам. Картезианская программа механистического анализа начала преодолевать даже границы, разделявшие res cogitans и res extensa, мыслящий субъект и материальный мир, так как Ламетри, Павлов, Уотсон, Скиннер и другие считали, что человека как целое наилучшим образом можно постичь как машину. Появилась возможность рассмотреть человеческое поведение и функционирование разума как деятельность рефлексов, обусловленную механистическими принципами возбуждения и ответной реакции, отчасти усложненными генетическими факторами, которые сами по себе все больше привлекали внимание исследователей-экспериментаторов. Человек, рассмотренный в соответствии с определенной схемой, относительно легко поддавался достаточно точным статистическим измерениям и стал подходящим объектом для теории вероятности. Вопросы, касающиеся сущности человека и его поведения, теперь лишились всякой загадочности и были поставлены в один ряд с обычными инженерными задачами. И хотя, строго говоря, это было лишь принятое для удобства допущение, представление о том, что сложнейший комплекс человеческого бытия может быть сведен, в конечном счете, к параметрам естественных наук, получило очень широкое распространение и незаметно стало считаться научно доказанным принципом, что не замедлило сказаться и на метафизике.

Чем больше стремился современный человек подчинить природу своему надзору, понять ее законы, чтобы освободиться из-под ее власти, отделиться от природной необходимости и подняться над ней, тем бесповоротнее наука метафизически погружала человека в глубину природы, в стихию ее механистического и безличного характера. Ибо если человек живет в безличной Вселенной, если его существование всецело упрочено в этой Вселенной и поглощено ею, то и он сам, по сути дела, безличен, и его личный опыт – всего лишь психологическая фикция. В свете таких предпосылок