Северные сказки. Книга 1 - Николай Евгеньевич Ончуков

он тоже не шевелитця. Потом, говорит, дай третий раз ударить. Третий раз как ударил, он его взял в торока и поставил меж лошадей и поехал в чисто поле. Приехали в чисто поле, там богатырь едет стричю, богатырь слез с лошади и говорит: "Как же тебя назвать, будь же ты, говорит, Смел не удал". Вот, говорит, едет богатырь стричю. Мы, говорит, как сразимя, так, буде будет моя рука на вёрьху, так ты мяч (нож) подай, а если его рука-нога на вёрьху, так ты в колодець падай, всё ровно тиби смерть будет». Оны как съехались, как упали с лошадей, как гром загромило. Этот крычит: "Смел не удал, подай меч". А он и ворохнуть не может меча. Потом он другой раз говорит: "Подай скуреа меч". А он коё-как притащил меч, подал. Этот богатырь отсек ему голову, потом говорит: "Ну, Смел не удал, поедем со мной", — говорит. Он и привёз его в свой дом туды. Ну, накормил, напоил, потом лёг спать богатырь и говорит: "Смел не удал, вот тиби ключи, ходи по всим цюланам и покоям везди, а в два чюлана не ходи: в котором мелет, а другой порожний". Он и пошол ходить везди по кладовым и по чюланам, ну, и дошол до того чюлана, гди мелят, в который не велел ходить богатырь. "А ведь надо, отопру, — говорит, — посмотрю, што там есь". Один чюлан отпер, ничего нету там, потом и другой надо посмотреть, другой отпер, там женщына сидит — сумка большаа за плёчьми и рожь сырую мелет. Он скореа чюлан и запер. Она и крычит там: "Смел не удал, поди сюды". Он и пришол; она и говорит: "Как станет богатырь, так скае: ах, Смел не удал, какую я радось получил, в эфто время што хошь скажи, всё прощаю"; ну, а потом скажи: "Будет ли тому человеку прощение, што мелет?" А тут говорит богатырь: "Ну, Смел не удал, какую я радось получил, в эфто время што хошь скажи, так уж я прощу". Он и говорит: "Што будет тому человеку прощения, который мелет?" Богатырь говорит: "Ах, Смел не удал, как бы ты раньше сказал бы, я бы на долонь бы клал, а другой бы ударил, так был бы как блин, (смял бы его совсим). Ну, Смел не удал, приведи поди того человека и веди того человека". Ну, он и сходил и привёл — женщына-богатыриця. Потом говорит: "Смел не удал, отвяжи у ней сумку". Он едва и розвязал, такая тяжолаа. "Вот, — говорит, — Смел не удал (богатырь говорит), я ездил по чисту полю, так человек катком катаэтця, по локтям рук нету, по колен ног нету, и крычит: "Предайте смерти". И мни стало его жалко, и взял, домой привёз его, велел жены кормить и поить его, ну, и потом уж он долго его держал. По инно время приежжаю я с чистого поля домой, ажно он с женой всё спит на кровати". Так он потом как взял, скае, схватил с кровати проць, ну, и думал его уж, значит, зарезал. Он, как стал на эты кяпечи[78] ходить, посуивать кяпечама как стал его, ну потом он уж и с мочи сбился и говорит: "Жена, подай меч", а жена говорит: "Хто дюж, тот и муж". Он и другой раз говорит: "Да, жена, гыть, подай меч". Она говорит: "Хто дюж, тот и муж". Потом он кликнул собаку свою; собака стала у него грызть кяпечи. Потом он (богатырь) и осилил безрукого и зарезал его и розрезал на куски и положил в котомку и навек ю наладил котомку держать и сырую рожь молоть. А потом говорит: "Поклонись Смел нёудалу в ноги, што он тебя збавил, значит". Так богатырь его простил, и потом стали жить да быть, добра наживать, от лиха избывать».

125

Царь Иван Васильевич и сын его Федор[79]

Грозный царь Иван Васильев розстарелся. Ну, потом сберал полный пер, ну, потом стал выкликать: хто чим буде хвастай. Умный хвастал отцём-матерыо, безумный молодой женой, а Грозный царь Иван Васильев: «Чим буду я хвастать?» — сам сиби говорит. Ну, и потом хвастаэт: «Вот я повывел измену из Киева, повывел измену из Церьнигова, повывел измену из Новагорода». Потом говорит: «Повывел измену с каменной Москвы». За столом дубовыим сын его родной сидит, сам говорит: «Татенька, вывел ты измену из Церьнигова, да вывел измену из Киева, да из Новагорода, а не вывел измены с каменной Москвы» (сын отчю скажет). Приказал взять сына за кудри за жолтыи, свести на болото Житнея, а сказнить царевичу головушку. Ну потом большей (их было три брата) туляэтця за среднего, а средний туляэтця за меньшого, а от меньшого и ответу нет (ответить не смил). А с за стола дубового скачет мальчишка Скурлатов сын: «Я сказню царевичу головушку». Прослышала родна его маменька, Марфа Романовна, потом не ложилась в покой, а пошла в одной рубашки к брату жаловатьця и без пояса и без чеботов, безо всего, в одных цюлочках, и приходила в Божью черьковь, крес клала по писаному, поклоны вела по-учоному, братыно кланялась в собину. «Ай же ты братець родимый, ешь ты, пьёшь, проклаждаэшься, над собой незгоды не ведаэшь, когда выпала звезда подвостоцьная, затухла заря раноутренняя (заря утихла), розстарился наш грозный царь». И уж повторять стала, росказывать брату — он не был на перу. «Грозный царь Иван Васильев заберал почестей пер, — говорит, — вси на перу напивались, вси на перу найидались, вси на перу поросхвастались, умный хвастал отьчём-матушкой, безумный хвастал молодой женой, а Грозный царь Иван Васильев похвастал изменой великой: "Повывел я, — говорит, — измену из Церьнигова и из Кёева и из Новагорода, повывел измену с каменной Москвы"; а бладый Фёдор Иванович сказал отчю насупротив, говорит: "Вывел из Церьнигова измену, и из Киева, и из Новагорода, а с каменной Москвы измены вывести не мог"». Потом она и говорит брату, што он велел, отець-то, трём братьям: «Сведите его на болото на Житьнее и казните цяревицю головку.» Брат то ей, Никита Романовиць, скоцил со стула дубового, книги бросал недочитанный, шубоньку бросал на одно плецё, шляпоньку кидал на одно ухо, чоботы обувал на босу ногу, шапкой машет, голосом крычит: «Не твой то кус, да не тиби и йись, ай же, мальчишка Скурлатов сын! А съйишь этот