Сказки, рассказанные на ночь - Вильгельм Гауф

— Ура! Да здравствует тетушка Хименес! — заголосили Апостолы и подняли бокалы. — За здоровье гишпанской тетушки!

Барышня Роза, похоже, не очень-то поверила речам своего кавалера, судя по кисло-сладкой мине, с какой она подняла бокал, но все же ей, видно, надоело с ним пререкаться, и потому она решила дать разговору другое направление.

— Вот мы и собрались все вместе, дорогие мои рейнские родственники! Все тут или кого-то не хватает? Ага, вот наш нежный, мягкий Андрей, вот отважный Иуда, вот пылкий Петр. Иоанн, стряхни скорее сон, а то смотри, какие у тебя мутные глаза! А ты, Варфоломей, что-то совсем раздался и сам какой-то вялый! Зато Павел у нас вон как бодро глядит, Иаков тоже весел, как всегда, ничуть не изменился. Но погодите! Почему вас за столом тринадцать? Кто это там в чужеземном платье? Кто его сюда привел?

Боже мой! Как я перепугался! Все с удивлением воззрились на меня, и взгляды эти явно выражали недовольство. Я собрался с духом и сказал:

— Почтеннейшие, прошу покорно позволить мне представиться. Я самый обыкновенный человек, остепененный доктор, проживающий временно в здешней гостинице «Город Франкфурт».

— Но как посмел ты, остепененный отпрыск рода человеческого, явиться сюда в этот час? — строго спросил Петр, сверкнув глазами, в которых играли испепеляющие молнии. — Мог бы догадаться, что тебе не место в нашем благородном обществе.

— Господин Апостол, — молвил я с достоинством, хотя и по сей день не понимаю, откуда у меня вдруг взялся такой кураж — наверное, от вина, — господин Апостол, во-первых, попрошу не тыкать мне — мы с вами еще как будто не знакомы, а во-вторых, хотел бы заметить, сударь, что ваше благородное общество, в котором мне якобы не место, само явилось ко мне, а не наоборот, я пришел сюда первым и сижу тут уже целых три часа!

— А что вы делаете в столь поздний час в ратушном погребе, господин доктор? — спросил Бахус, настроенный несколько более миролюбиво, чем Апостол. — Об эту пору обитатели земли имеют обыкновение уже спать.

— Тому есть свои причины, ваше превосходительство, — ответил я. — Мне посчастливилось войти в круг избранных любителей благородного напитка, который здесь в погребке подается прямо из бочек, и потому я получил от высокочтимого сената исключительную привилегию, дающую мне право нанести визит господам Апостолам и барышне Розе, что я исполнил честь по чести.

— Стало быть, вы любите рейнвейн? — продолжил беседу Бахус. — У вас хороший вкус, весьма похвальный выбор для нынешних времен, когда уже никто не ценит сей золотой напиток.

— Черт побери их всех! — гневно воскликнул Иуда. — Теперь никого не заставишь упиваться рейнвейном, разве что какой заезжий доктор на него еще клюнет или какой непутящий магистр, болтающийся без дела в ожидании места, а ведь их еще и уговаривать приходится, этих голодранцев, которые так и норовят выпить на дармовщинку.

— Позвольте не согласиться с вашим тезисом, господин фон Иуда, и внести уточнение, — прервал я гневную речь красного кафтана. — Лично я снял всего лишь несколько проб, отведав виноградных слез от вашей лозы тысяча семисотого года и некоторых других годов, но угощал меня ими здешний бургомистр, человек достойный, и наливал, замечу, по собственному почину. А то вино, которое вы видите у меня сейчас, оно уже из последних урожаев, и заплатил я за него звонкой монетой.

— Доктор, не надо горячиться! — сказала госпожа Роза. — Он не хотел вас обидеть, наш Иуда, он просто сердится, и не без оснований, на то, что время нынче настало безразличное и скучное.

— Да! — поддержал Андрей, прекрасный тонкий Андрей. — Мне думается, нынешнее поколение и само чувствует, что недостойно благородных напитков, и потому вынуждено довольствоваться всякой бурдой, которую они тут гонят, всеми этими шнапсами и приторными сиропами, которым они еще вдобавок дают помпезные имена, вроде Шато Марго, Зилери, Сен-Жюльен и прочая; и вот эту дрянь они подают к столу и пьют без меры, а потом ходят с красными усами, которые ни за что не оттереть, потому что вино-то было подкрашено, и просыпаются наутро с раскалывающимися головами, потому что натрескались пошлого шнапса.

— Верно! Прежде была совсем другая жизнь! — подхватил Иоанн. — Когда мы были совсем еще зелеными юнцами, в году эдак девятнадцатом или двадцать шестом, даже еще в пятидесятом, — тогда под этими чудесными сводами все кипело и бурлило. Каждый вечер, хоть весною, когда сияло солнце, хоть зимою — в дождь и в снег, каждый вечер здесь было полным-полно веселых гостей. Вот здесь, за этим столом, за которым сейчас сидим мы, когда-то собирался весь бременский сенат во всем своем величии и блеске. Все как один в солидных париках, при шпагах, с отвагой в сердце и с рёмером в руке. Здесь, именно здесь, а не там наверху, был их настоящий дом совета, здесь был их сенатский зал, ибо именно здесь за прохладным вином обсуждали они важные городские дела, соседей и тому подобное. И если они расходились во мнениях, то не поносили друг друга разными дурными словами, а теснее сдвигали бокалы и бодро пили за здравие друг друга, когда же вино согревало сердца и весело разливалось по жилам, тогда и дела решались бойчее — выпьют и ударят по рукам, как настоящие друзья, какими только и бывают друзья благородного вина. А на следующее утро они не откажутся от своих обещаний — данное слово свято, и то, о чем они договорились вечером в погребке, днем уже примет форму закона.

— Да, были времена! — воскликнул Павел. — А ведь тогда было заведено, что всякий член городского сената имел свою питейную книжицу, куда записывалось его личное годовое потребление вина. Оно и понятно — этим важным господам, которые тут заседали каждый вечер, было как-то не с руки всякий раз лезть в карман за кошелем, развязывать его, платить. Проще было пить в долг, записывать все аккуратно, а уж потом под Новый год зараз и рассчитаться. Некоторые бравые ценители вина и по сей день действуют по этой методе, но таких уже осталось немного.

— Много чего прежде было совсем иначе, скажу я вам, дорогие, — промолвила старушка Роза. — Лет пятьдесят назад, или сто, или двести. Люди тогда приходили в погребок с женами и дочками, бременские красавицы пили рейнское вино или пробовали мозельское от наших соседей, и славились на весь свет своими цветущими щечками, алыми губками и прелестными сияющими глазками. Теперь они пробавляются всякой мерзкой дрянью вроде чая и прочей гадости, которая растет, как говорят, где-то далеко отсюда, у китайцев, и которую в мое время женщины потребляли, только чтобы избавиться от кашля или какой другой хвори. Настоящее рейнское, не подделанное, они, видите ли, теперь не переносят. Вообразите, господи помилуй, они подливают в рейнское — сладкое испанское вино, иначе, говорят они, пить невозможно, слишком, дескать, кисло!

При этих словах Апостолы разразились дружным громким смехом, и я невольно тоже рассмеялся, а Бахус так разошелся и хохотал так дико, что старику Бальтазару пришлось его успокаивать.

— Да, старые добрые времена! — сказал толстяк Варфоломей. — Прежде, бывало, порядочный бюргер выпьет две добрые кружки в один присест и ничего, трезв как стеклышко, как будто водицы хлебнул, а нынешние — с одного рёмера лыка не вяжут. Совсем сноровку потеряли!