Сказки, рассказанные на ночь - Вильгельм Гауф

— А кто? Кто это был? — сгорая от нетерпения, стали допытываться Апостолы.

Старик-виночерпий жутковато сверкнул глазами, и бледные губы его задрожали. Он несколько раз приступал к ответу, но судорога как будто сжимала ему горло, и он не мог выдавить из себя ни слова. Потом он все же собрался как-то с духом, глянул в темный угол, допил свой бокал и швырнул его на пол.

— Никакое раскаяние тебе уже не поможет, старик Бальтазар, — проговорил он, обращаясь как будто только к себе и смахивая набежавшую слезу. — Подле меня сидел сам дьявол!

При этих словах всем стало не по себе, жуть расползлась по залу. Апостолы молча глядели в свои бокалы, Бахус закрыл лицо руками, а Роза побледнела и сидела притихшая. Все замерли, затаив дыхание, и слышно было только, как у Бальтазара страшно клацают зубы.

— Отец научил меня писать мое имя, когда я был еще маленьким, богопослушным мальчиком. Я поставил свою подпись в книге, которую держал в своих когтистых лапах явившийся. С тех пор моя жизнь понеслась вскачь в разгульном веселье. Во всем Бремене не было другого такого весельчака, как виночерпий Бальтазар. Пил я без удержу, угощаясь самыми дорогими и вкусными винами, имевшимися в погребке городского сената. В церковь я не ходил, но зато, как забьют колокола, спускался вниз, выбирал бочку получше и наливал себе от души. Когда я состарился, ужас стал накатывать на меня и дрожь пробивала при мысли о смерти. Ну а поскольку у меня не было жены, которая меня пожалела бы, и детей, которые могли бы меня утешить, тоже не имелось, то мне ничего не оставалось, как напиваться до бесчувствия, чтобы заглушить эти мысли о смерти. Так продолжалось много лет, голова моя уже вся поседела, сам я весь одряхлел и ни о чем уже больше не мечтал, как поскорее уснуть в холодной могиле. И вот однажды я проснулся и чувствую, что по-настоящему я все же не проснулся, глаза не открываются, руки не шевелятся, с кровати подняться не могу, потому что ноги задеревенели. Тут собрались возле моей постели люди, потрогали меня и сказали: «Старик Бальтазар умер». «Как умер? — подумал я и перепугался. — Значит, я умер, а не сплю? Но если я умер, то откуда же у меня в голове мысли?» Меня охватил неописуемый страх, я почувствовал, как сердце мое остановилось, но где-то в глубине меня что-то продолжало шевелиться, сжималось и трепетало, трепетало. К телу это нечто определенно не имело никакого отношения, ведь мое тело умерло и окоченело. Так что же это было?

— Твоя душа, — сдавленным голосом проговорил Павел, и остальные шепотом повторили за ним: — Твоя душа!

— Они сняли с меня мерку, чтобы сколотить ящик, засунули меня туда, подсунули под голову жесткую подушку, набитую стружками, и заколотили крышку. Моя душа вся дрожала от страха, ибо не могла уснуть. Потом я услышал похоронный бой соборных колоколов, они понесли меня, и никто не проронил ни слезинки. Они отнесли меня на кладбище у храма Богоматери, там уже была вырыта могила, и я по сей день слышу свистящий скрип веревок, когда они их вытаскивали наверх, а я уже лежал там внизу. Потом они забросали яму землей, и наступила тишина. Но душа моя продолжала трепетать, она дрожала все больше и больше, когда на часах пробило десять, потом одиннадцать. «Что же будет дальше, что будет?» — все думал я. Мне вспомнилась короткая молитва, которую я когда-то выучил, и я хотел сказать ее, но губы не подчинялись мне. И вот пробило двенадцать, тяжелую могильную плиту резко отбросило в сторону, и гроб мой содрогнулся от страшного удара…

В это мгновение своды погребка содрогнулись от страшного удара — дверь распахнулась, и на пороге возникла огромная белая фигура. Вино и все ужасы этой ночи уже так меня перебудоражили и привели мои чувства в такое смятение, что я не вскрикнул, не вскочил, что было бы естественным в подобных обстоятельствах, а просто уставился на жуткое явление в ожидании, что будет дальше. Моей первой мыслью было, что это пожаловал сам черт.

Помните тот страшный момент в «Дон Жуане», когда раздаются глухие шаги, становятся все ближе, ближе, и Лепорелло вбегает с криком, а за ним идет статуя Командора, сошедшего с коня, чтобы явиться на пир? Вот и у нас тогда случилось нечто похожее: ступая размеренным шагом, с огромным мечом в руке, в доспехах, но без шлема в зал прошествовал гигантский истукан. Он был из камня, лицо его было бледным и безжизненным, и тем не менее он открыл рот и заговорил:

— Приветствую вас, дорогие рейнские лозы! Не мог не навестить красавицу-соседку в день ее рождения. Желаю здравствовать, барышня Роза. Позвольте мне присоединиться к пиршеству!

Все в изумлении воззрились на каменного великана. Первой пришла в себя госпожа Роза: она радостно всплеснула руками и воскликнула:

— Какая неожиданность! Ведь это Роланд, который уже не одно столетие украшает Соборную площадь в нашем любимом Бремене! Как это чудесно, что вы решили оказать нам честь своим присутствием! Кладите щит и меч, вон туда в сторонку, и устраивайтесь поудобнее! Не желаете ли сесть ко мне поближе, вот сюда! Боже мой, как я рада!

Деревянный бог вина, успевший уже изрядно потолстеть и подрасти, бросал недовольные взгляды то на каменного Роланда, то на свою простодушную даму сердца, которая так громко и неприкрыто выражала свою радость. Он пробурчал что-то себе под нос о незваных гостях и от досады стал сучить ножками, но Роза тихонько пожала ему под столом руку и угомонила его нежным взглядом. Апостолы сдвинулись потеснее, дав место каменному гостю возле Розы. Он положил в угол меч и щит и опустился не слишком ловко на стул, но увы! Стул сей был предназначен для достопочтенных бременских граждан, а не для исполинов, и потому он с треском развалился под тяжестью Роланда, который рухнул на пол и лежал теперь, растянувшись во весь рост.

— Ну и народ пошел! Это ж надо смастерить такие развалюшистые хилые подставки! На таких жердочках в мое время и нежные девицы сидеть не стали бы, боясь продавить сиденье! Жалкое племя! — сказал прославленный герой, медленно поднимаясь на ноги.

Виночерпий подкатил к столу среднюю бочку на полведра и пригласил рыцаря сесть. Бочка выдержала, только несколько клепок треснуло, когда рыцарь наконец устроился. Тогда Бальтазар поднес ему большой рёмер вина. Рыцарь взял бокал своей каменной пятерней, но бокал — хрясь! — и раскололся, а вино полилось Роланду по пальцам.

— Могли бы хоть снять свои каменные перчатки! — рассердился Бальтазар и принес ему серебряную чашу, куда помещалась примерно кварта, — такие чаши в старину называли «неразливайками».

Рыцарь обхватил чашу могучими пальцами, оставив на ее боках лишь несколько незначительных вмятин, раскрыл свой гигантский каменный рот и влил туда вино.

— Ну и как вам на вкус сей напиток? — спросил Бахус у гостя. — Наверное, давненько не пивали.

— Доброе вино! Клянусь мечом, отменное! А что за сорт?

— Красный энгельгеймер, почтенный! — ответил виночерпий.

Каменные глаза рыцаря оживились и заблестели, когда он это услышал, точеные черты его лица смягчила мягкая улыбка, и он с нежностью посмотрел на свою чарку.

— Энгельгейм![15] Родное имя, как сладок звук его! — воскликнул он. — Ты, благородный замок моего императора! Значит, память о тебе по сей день не угасла и поныне цветут те лозы, что посадил когда-то сам император Карл в своем любезном сердцу Энгельгейме? Интересно, а помнит ли еще хоть кто-нибудь Роланда и самого Карла Великого, моего повелителя?