Игра в классики - Хулио Кортасар

Таково положение вещей, и, значит, достаточно одной несложной экстраполяции, чтобы установить существование группы людей, которые считают свои реакции психологическими, в классическом смысле этого старого-престарого слова, но на самом деле это является лишь проявлением флюидов одушевленной материи, бесконечным рядом взаимодействий того, что некогда мы называли желаниями, симпатиями, волевыми усилиями, убеждениями и что выступает теперь как нечто не подвластное ни разуму, ни объяснению: переселившиеся в нас чужеродные силы порабощают нас, пытаясь получить себе вид на жительство; в поисках чего-то, что выше нас самих как индивидуумов, они используют нас в своих целях, удовлетворяя темную необходимость уйти от состояния homo sapiens к… к какому homo? Поскольку sapiens — это другое старое-престарое слово, из тех, что надо как следует почистить, прежде чем пытаться использовать его в каком-нибудь смысле.

Если бы я писал такую книгу, то стандарты поведения (включая самые необычные, даже их элитную категорию) было бы невозможно объяснить с помощью психологического инструментария. Участники в этом случае казались бы нездоровыми людьми или просто полными идиотами. И не потому, что они оказались бы неспособны к обычным реакциям типа „вызов-ответ“: к любви, ревности, состраданию и всему, что за этим следует, а потому, что способность к сублимации, которая заложена в любом homo sapiens, с трудом выберется на дорогу, будто некий третий глаз[574] неотступно следит за ней исподлобья. И все превратилось бы в беспокойство, тревогу, самоуничтожение, все стало бы территорией, где вероятность психологических изысканий отступила бы в растерянности, и эти марионетки изничтожали бы друг друга, или любили бы, или узнавали бы друг друга, даже не подозревая, что жизнь пытается поменять ключ — в них самих, через них и ради них, — что происходит едва ощутимая попытка зарождения его в человеке, как когда-то родились ключ-разум, ключ-чувство, ключ-прагматизм. И что каждое последующее поражение есть приближение к окончательному преобразованию, что человек есть то, чем он хочет быть, чем пытается быть, запутавшись в словах и поступках, в радости, забрызганной кровью, и прочей риторике вроде этой».

(-23)

— Лежи спокойно, — сказала Талита. — Можно подумать, я тебе не компресс холодный ставлю, а поливаю тебя серной кислотой.

— Похоже на электрошок, — сказал Оливейра.

— Не говори ерунду.

— А перед глазами какое-то свечение, что-то в духе Нормана Мак-Ларена.[575]

— Подними чуть-чуть голову, подушка низковата, я тебе подложу еще одну.

— Лучше бы ты оставила в покое подушку и поменяла мне голову, — сказал Оливейра. — Хирургия у нас еще в пеленках ходит.

(-88)

Однажды, когда они, как обычно, встретились в Латинском квартале, Пола стояла и что-то рассматривала на тротуаре, и половина прохожих тоже стояли и смотрели на тротуар. И правда, стоило остановиться — тут можно было увидеть профиль Наполеона, затем прекрасное изображение собора в Шартре, а чуть подальше кобылу с жеребенком на зеленом лугу. Авторами рисунков были два светловолосых парня и девушка азиатского типа. Коробочка из-под цветных мелков была доверху наполнена монетами по десять — двадцать франков. Время от времени кто-нибудь из художников наклонялся, чтобы добавить какую-нибудь деталь, и легко было заметить, что в этот момент количество подношений увеличивалось.

— Они действуют по системе Пенелопы, разве только не распускают то, что плетут, — сказал Оливейра. — Вот эта сеньора, например, не собиралась развязывать завязочки своего кармана, пока малышка Цонг-Цонг не бросилась на асфальт, чтобы подправить портрет голубоглазой блондинки. Всегда приятно смотреть, как другие работают.

— Ее зовут Цонг-Цонг? — спросила Пола.

— Почем я знаю. Но щиколотки у нее красивые.

— Столько трудились, а вечером придут дворники и все сотрут.

— В этом-то все и дело. Цветные мелки как эсхатологическое явление — вот тебе тема для диссертации. Если муниципальные дворники не покончат со всем этим на рассвете, Цонг-Цонг лично явится сюда с ведром воды. По-настоящему кончается только то, что начинается каждое утро. Люди бросают монетки, даже не зная, что их надувают, поскольку на самом деле эти рисунки не стираются никогда. Их можно сделать на другом тротуаре и в других цветах, но они сделаны той же рукой, мелками из той же коробочки, теми же ловкими приемами. Говоря точнее, если один из этих парней будет все утро просто махать руками, он все равно заслужит свои десять франков, как если бы он нарисовал Наполеона. Но нам нужны доказательства. Они перед нами. Брось им двадцать франков, не скупердяйничай.

— Я уже бросила до твоего прихода.

— Чудно. По сути дела, эти монетки мы вкладываем в рот умершим, вносим свою искупительную лепту. Чествуем эфемерное, поскольку этот храм всего лишь видимость из цветных мелков, которую немедленно смоет струя воды. Стоит положить монетку, и завтра снова вырастет храм. Мы платим за бессмертие, за то, чтобы длилось мгновение. No money, no cathedral.[576] Разве ты сама не нарисована мелками?

Но Пола не ответила; он обнял ее за плечи, и они дважды прошли по Буль-Миш из конца в конец, а потом медленно направились к улице Дофин. Рядом с ними кружился мир, нарисованный цветными мелками, увлекая их в свой танец, жареная картошка — желтый мелок, вино — красный мелок, бледно-нежное небо — небесно-голубой мелок с добавлением зеленого там, где река. Еще раз бросить монетку в коробку из-под сигар, чтобы не допустить исчезновения собора, и в то же время приговорить его к уничтожению, чтобы снова возродить к жизни, позволить струе воды смыть его, чтобы снова выстроить, мелок за мелком, черный, синий, желтый. Улица Дофин — серый мелок, лестница, конечно, темного оттенка, комната с ее ускользающими линиями причудливо выписана светло-зеленым, занавески — белый мелок, покрывало на кровати — мелки всевозможных цветов (да здравствует Мексика!), любовь — мелки, жаждущие фиксатива, который закрепил бы ее в настоящем, остановив мгновение, любовь — мелок ароматный, губы — оранжевый, печаль и пресыщенность — бесцветные мелки, рассыпавшиеся невидимой пылью, оседающей на спящих лицах и на мелках гнетущей тоски, охватившей тело.

— Ты разрушаешь все, к чему прикасаешься, а бывает, тебе достаточно только взглянуть, — сказала Пола. — Ты как серная кислота, я тебя боюсь.

— Ты придаешь слишком большое значение некоторым метафорам.

— Это касается не только того, о чем ты говоришь, но какой ты вообще… Не знаю, как объяснить, будто что-то затягивает в воронку. Ты обнимаешь меня, а мне иногда кажется, что я куда-то проваливаюсь и падаю в колодец. Еще хуже, чем во сне, когда пропадаешь в пустоту.