Деревянная книга - Юлия Гнатюк

Может, ошибка?

Спустя несколько минут он уже входил в здание ближайшей библиотеки и сразу направился в отдел периодики, где принялся изучать газеты за последние месяцы. И лишь в одной из них оказалось то, что он искал: маленькая заметка внизу, извещавшая, что такого-то числа скончался писатель Юрий Степанов. И все. Больше ни слова, ни звука, ни о заслугах, ни о книгах, ни даже элементарнейших соболезнований друзей по перу: ни-че-го! Чумаков вышел, страшно подавленый. Это было так похоже на методику их спецслужб в бесследном исчезновении людей. Но он даже не мог представить, что можно «замолчать» столь известнейшее имя! Чумакову впервые стало по-настоящему жутко. Он окончательно понял, что наступило другое время, в котором не будет диссидентов и шумных процессов над ними, сроков в тюрьмах и психлечебницах, выдворения инакомыслящих «за пределы». Теперь все решается быстро, по криминальным законам: топором, пулей, взрывчаткой или бесследным исчезновением…

За окнами поезда мелькали цветущие деревья, свежий весенний ветер, врываясь в приоткрытое окно, трепал занавеску. «Ну что, товарищ отставной подполковник, – обратился к себе Чумаков, – как будем дальше жить?..»

Прибыв на место, быстро оформился. Санаторий был небольшой, но уютный, как и сам городок. Чумаков вначале испытывал недовольство, что его отправили не в Сочи, Ялту, или, на худой конец, в Евпаторию, а в полупровинциальную Феодосию, объяснив это наличием каких-то там лечебных вод. «Знаем мы эти воды, просто теперь ты вычеркнут из списков действующих работников спецслужб и санаторий тебе положен захолустный, будь и этим доволен!» – рассуждал Чумаков. Однако скоро он изменил мнение: и город, и санаторий были тихими, спокойными, почти домашними. И Чумаков ощутил в душе то чувство внутреннего комфорта, которое доставляет неуловимое гармоничное сочетание разных вещей.

Утром, до завтрака, он отправлялся «поковылять» по кипарисовой аллее, тянущейся вдоль железной дороги и огражденной от нее массивным забором из блоков песчаника. Если не считать некоторых современных зданий, дома и сооружения в основном были старинными, с коваными воротами и калитками, украшенными статуями и беседками в римском стиле.

– Хорошо тут у вас, тихо, – сказал он старику-дворнику.

– Эге! – засмеялся щербатым ртом дед непонятной турко-украинско-татарской национальности с орлиным носом и лохматыми седыми дугами бровей, продолжая мерно, как маятник часов, орудовать метлой. – Через неделю тут яблоку негде будет упасть, сезон начнется! Феодосия, конечно, не Ялта, – наконец, остановившись, продолжал дед, – но Айвазовский не зря именно тут свой дом поставил. Он ведь весь Крым изъездил и изрыл, золото в курганах раскапывал, а обосновался здесь, так-то! – старик хитро подмигнул Чумакову и опять взялся за метлу. – И цари сюда в свое время жаловали, и кого только не было. Хоть город наш невелик, но земля тут непростая, это точно!

Старик был прав. Вскоре кипарисовая аллея закипела обилием отдыхающих. Художники на площадях у фонтанов выставили свои полотна, кооператоры – различные поделки из камня, ракушек, керамики. Пляж заполнился телами любителей солнечных ванн, купались еще редко, вода была холодная, в основном загорали. Между отдыхающими сновали продавцы с сумками, и их возгласы разносились далеко окрест:

– Жареные семечки!

– Пахлава медовая! Блинчики с творогом!

– Рыба копченая, креветки, холодное пиво!

– Сосиски в тесте! Крымское вино!

И все-таки по утрам на аллее было немноголюдно. Курортники – народ ленивый – в это время еще нежились в постелях. А вечерние прогулки средь человеческой сутолоки тоже имели свою прелесть. Чумаков всегда любил наблюдать людей. К тому же интересные личности и запоминающиеся сценки говорили ему чуть больше, чем другим.

Он специально купил недорогой фотоаппарат и пленку и стал снимать феодосийские достопримечательности: дом Стамболи, памятник Айвазовскому, его могилу, стены Генуэзской крепости, музей Александра Грина и прочие места, куда ходил сам или возили на экскурсии.

Как-то вечером Чумаков совершал свой ежедневный моцион. Уже темнело. У края полюбившейся ему кипарисовой аллеи стоял мужчина со скрипкой. Смычок в его руках выводил печально-торжественную мелодию – это был «Полонез» Михаила Огинского.

Возможно, музыкант хотел развлечь фланирующую мимо публику, но скрипка пела так жалобно, что вызывала невольное чувство сострадания к исполнителю. Казалось, будто он жаловался на одиночество, и в душе его происходил какой-то надрыв. И люди, приехавшие на курорт за беззаботной жизнью и развлечениями, невольно ускоряли шаг, минуя скрипача. Никто не останавливался и не бросал монеты в его раскрытый футляр, впрочем, кажется, и самого футляра у ног музыканта не было.

Только чуть поодаль на траве газона лежали четыре бродячих пса. Они лежали совершенно неподвижно, будто сраженные внезапным сном. Однако глаза их были открыты, и в черных глубинах зрачков мерцали отблески ресторанных огней и цветных фонариков с набережной. Это говорило о том, что животных сморил отнюдь не сон, а погрузила в состояние прострации музыка, обладающая какой-то поистине гипнотической силой. Музыка, похожая на жалобную песнь матери у колыбели младенца; на распускание цветка, который скоро сорвут; на победное парение птицы под дулами метких охотников; на прощальный гудок поезда перед расставаньем влюбленных; на неизбывную ностальгию и вечную тоску по далекой Родине…

В переводе на собачьи чувства эта музыка обозначала, конечно, иное, может быть, расставанье с хозяином, который был у каждой из них; тоску по дому, где с ними когда-то играли дети; или нечто такое, о чем мы никогда не узнаем. Только животные лежали, околдованные силой музыки, и глаза их, в отличие от людских, влажно блестели в сумерках надвигающейся южной ночи.

Вернувшись, Чумаков достал из чемодана блокнот с набросками, сделанными в госпитале. Перечитав, даже пожалел, что странные видения больше не повторяются, они были такими необычными. Перевернув страницу, поставил число. Он решил записывать свои нынешние наиболее яркие наблюдения за день. Зачем? Да просто так, из интереса. Вот хотя бы эту сценку со скрипачом и собаками. «Писателем хочешь стать? – съязвил внутренний голос. – Иди лучше в преподаватели французского, спокойнее будет». – «Так ведь диплома нет, – возразил ему Чумаков, – не примут. Хотя я мог бы учить языку самих преподавателей…»

Все же после того как эпизод или характерная сценка переходили на бумагу, становилось немного легче, будто выполнил часть какой-то нужной работы.

Как-то экскурсионный автобус высадил их на окраине города, где высилась наиболее сохранившаяся часть генуэзской крепости. А дальше шли небольшие горы, с которых открывался замечательный вид на весь город и морской залив. Многие пожелали подняться на ближайшую вершину и стали карабкаться по извилистым тропам. Чумакову это восхождение было пока не по силам. Вместе с ним внизу остались несколько человек.

Спутники, перебрасываясь шутками, начали распаковывать сумку с продуктами, искать нож и стаканы. Но Чумакову не хотелось быть среди шумной суеты импровизированного пикника, и он, предупредив соседа, пошел прогуляться по берегу.