Арена - Никки Каллен

— Чёрт, он упал.

— Не весь.

— Не весь. Но расти он не сможет: он мёртв. Тот берег заморозил его.

— Это ужасно?

— Нет. Я что-нибудь ещё придумаю.

— Ты гений?

— Да, — он взял её руку, поцеловал, — тёплая, как ванна. Ты придёшь завтра на ужин?

— Да.

— Скажи, откуда ты знаешь Джеймса? Меня это мучает. Я, если честно, ревную. Чёрт, Берилл! Откуда ты его знаешь? — он сжал её руку, и стало ужасно больно.

— Он купил книжку в магазине месье де Мондевиля, я ему нашла её. Мне больно. Я не смогу вышивать.

— Прости, — он отпустил её, — Джеймс абсолютно сумасшедший. Он вечно прыгает.

— Потому что он умеет летать?

Эрик посмотрел на неё внимательно.

— Так говорят, — она пожала плечами. Молодой человек вздохнул и посмотрел на обвалившийся мост, на погасший город на том берегу. В свете прожектора его лицо казалось чёрно-белым, совсем фотографией — какого-нибудь прекрасного, но забытого актёра из «Звёздной пыли», актера, который играл прекрасных принцев, а потом уехал в Африку, жил с племенами, писал книги, рисовал углём, просто жил…

— Я познакомился с ним в Англии, на каком-то торжественном приёме; он младший сын герцога, всё время смеётся над этим; учился в университете, на искусствоведа, его семья владеет престижным аукционом живописи; он стоял у Шагала с бокалом джина с тоником и рассуждал; искусствовед он неплохой — внимательный и остроумный, как Оскар Уайльд; мы разговорились, пошли гулять по террасе, пили джин с тоником, и всё бы здорово, обычное светское знакомство, — только он шёл по перилам…

Берилл представила: ночной парк, белый мрамор.

— Высоко?

— Примерно как в уличном цирке: метров пять…

— Высоко.

— Я понял, что он даже не замечает этого. У него были потрясающие каскадёрские навыки; я спросил, не работал ли он в цирке, он спросил, не предлагаю ли я ему работу, он не любит свою семью и свой образ жизни. Я пригласил его в гости, чтобы проверить, угадал ли я, и тогда, если ответ «да», взять его на работу. Мой дом… у меня странный дом. Я думал поразить тебя завтра, но придётся рассказать один секрет. В одной зале стеклянный пол — из чёрного стекла; когда по нему идёшь — кажется, что под тобой пропасть, мрак и пустота, и ещё огоньки далёкие светятся, будто внизу маленький городок…

— Красиво, — сказала Берилл, — у Грина в «Золотой цепи» замок, полный чудес.

— Да, — отозвался Эрик, — у меня есть эта книга. Все кричат и пугаются, а Джеймс шёл спокойно, как по тропинке в лесу, наслаждаясь природой; вокруг горели свечи, и он был такой маленький, как Ганс из сказки… заколдованный мальчик… Он просто не боится высоты. Он не умеет летать. Он просто не боится высоты. Не так, как мы с тобой можем не бояться, когда лезем на дерево или на скалу, — разумом, привычкой, силой; он родился без страха, без инстинкта самосохранения, как рождаются слепыми, такая, особая форма аутизма, непонимания. Джеймс пошёл ко мне работать: он делает обычно самые сложные и тонкие работы — на самом верху, проверяет прочность и устойчивость конструкций… Я его очень люблю и всегда боюсь, что однажды он упадёт. Хотя он постоянно падает. Но я как мамаша…

Она засмеялась, допила чай; повернулась, чтобы отдать чашку, широкую, как бульонница, толстую, керамическую, ярко-жёлтую, и увидела, как напряжено лицо Эрика, словно говорить о Джеймсе ему было больно, как о бывшей возлюбленной; дотронулась до грязной щеки.

— Он падал сегодня — так красиво, на самое дно; я даже забыл, что он на страховке, думал, у меня сердце разорвётся от такой красоты и отчаяния; а потом он повис, раскачиваясь там, внизу, у самой реки, и смеялся, злой мальчишка; Матье и Мервин закидали его шуточками; мост падал и падал, на него летели огромные куски железа и дерева; а он ничего не боялся, висел и радовался тому, что свободен…

Он любит его, подумала Берилл, он любит его как ребёнка; он сам не знает, но любит его больше всех на свете; ей стало печально, потому что не её, и радостно, потому что Джеймс заслуживал такой любви — пришелец, капризный, хрупкий, прекрасный, удивительный, как снег в канун Рождества… Тут пришёл Матье со второй чашкой, чёрно-белой, с фотографией Чарли Чаплина, — для Эрика; она протянула ему жёлтую чашку, поблагодарила улыбкой, встала и ушла, легко, как растворилась, — сахар в горячем. Матье смотрел ей вслед, ошеломлённый.

— Где ты нашёл её? — спросил он Эрика. — И когда? Отвечай немедленно, это же фантастика.

— В тумане, — ответил Эрик, глотнул из кружки и тоже захватал воздух ртом, как Берилл, не ожидая в чае виски. Матье засмеялся, он любил алкоголь. — Чёрт, Матье! Хотя это то что нужно… Я шёл смотреть на берег в первый раз, сразу, как приехали, и увидел её в тумане; она была в пижаме и оранжевом пледе. Раз ты её видел, значит она не видение. Слава богу. Я пригласил её на ужин завтра к нам; приготовишь что-нибудь замечательное?

— Приготовлю, — родители Матье были поварами, сейчас работали в петербургском ресторане «Жорж Ламур», в таком шикарном, что люди старались сохранить адрес его в секрете, чтобы место не стало популярным; вырос на кухне, учился читать по рецептам и прекрасно готовил; один чемодан с вещами у него всегда забронирован под посуду и специи, ликёры, сиропы, соусы, а Маленький город сразу заслужил его симпатию, потому что здесь были — и всё в одном магазине — свежая зелень, хорошее оливковое масло, орехи, грибы и имбирь, и никуда не нужно было ездить, искать, доставать, выписывать. Матье уже даже придумал завтрашний ужин: роскошный, нездешний, совсем не для Берилл — она, наверное, росой питается, творожными йогуртами с персиковым джемом, — а для абстрактной девушки-брюнетки, с короткой стрижкой, оголённой шеей, изогнутой, как ножки у антикварного столика; в чёрном платье с пайетками; такой, роковой, из повести Рэя Чандлера, — утиные ножки с черносливом и соусом из красного вина, кресс-суп из шпината, овощной салат — перец, оливки, козий сыр и бальзамический уксус — и два вида парфе: ореховое с мёдом и творожное; он всегда придумывал героев для своих обедов и ужинов; как писатель; если бы небо не дало ему второй талант — знать всё про металл, Матье стал бы поваром. Металл и еда были его самыми сильными дарами: он видел и то и другое, чувствовал, как срастаются или расщепляются молекулы; это как ясновидение; ещё он умел рисовать, хорошо знал математику, играл на пианино; одно из его самых ярких воспоминаний детства — о том, как в пять лет он брал уроки рисования у одной очень известной молодой художницы; отец должен был заехать за ним, но что-то случилось, задержался в ресторане; и Матье просидел у девушки допоздна; он был ей не в тягость, они очень нравились друг другу, напекли шоколадных и черничных кексов, сели пить чай; тут пришла её подруга, вся в деревянных ожерельях, в бархатном платье с этнической вышивкой, в волосы заплетены бусины и разноцветные нитки, — подруга увлекалась хиромантией, астрономией, гаданием на Таро; она взяла руку Матье, крошечную тогда лапку, и ахнула: «у этого мальчика так много талантов, как плодов в осеннем саду; и он напрямую связан с космосом; у него на ладони целое звёздное небо»; в общем-то, карьера повара устраивала Матье, но в старшем классе он познакомился с Эриком; отец того постоянно переезжал, гастроли, но иногда он делал остановки в городах, где были заводы, чтобы изготовить очередную конструкцию для нового трюка; а в этот раз — из-за дяди-инженера; тот заболел, сердце, а в этом городе хороший кардиологический центр, и дядю направили сюда; вся труппа приехала за ним, а Эрика записали в очередную новую школу; он сел за парту с Матье; и они подружились — красивые, умные, амбициозные, мечтательные… «Смотри, что я умею», — сказал однажды Матье; он так доверял Эрику, что решился показать: взял ложку в руки, и она, как в «Матрице», изогнулась, заплелась; потом показал на велосипеде — порвал его, как бумагу, на части, а потом сварил, склеил словно, сшил, слепил, будто пластилиновое, будто больших усилий и не надо: «не знаю, наверное, это что-то странное, типа двиганья предметов глазами или как в комиксах есть люди-резина, люди-серная кислота»; Эрик был в восторге. Матье мог сделать сплав сильнее или слабее, мог создать самые сложные вещи, как ювелир или часовщик, один, ночью, просто руками, проникая в ткань. Так Эрик выбрал за него. Повар ему был не нужен, музыкант и художник тоже. Матье иногда думал: а не появись Эрик в его жизни… но очень редко думал — жизнь ему нравилась.