Арена - Никки Каллен

Берилл вздохнула и закрыла дневник. Ей хотелось бы познакомиться с Лисбет Эмбер, она много раз искала в доме что-нибудь, что хотя бы намекнуло, куда уехали отсюда люди, и почему; она надеялась, что причиной тому — бродяжничество Стивена, а не страшный ван Хельсинг или кто-нибудь из вампиров… Она заснула на кровати Стивена и проснулась поздно днем, когда солнце заливало дом Ордена Змеи, словно краской, — таким плотным и ярким был свет; сердце Берилл бешено забилось: она вспомнила, что идёт сегодня в гости к Эрику и Джеймсу, и к Матье, и к братьям Джеймсонам; «Платья!» — они лежали на кровати Эмбер, и Берилл пробежала из спальни в спальню, будто огромную лестницу или целую улицу, запыхалась, распахнула двери: они оба мерцали на кровати, восхитительные, словно вино; Берилл выбрала то, что золотое с розовым…

Вечером она постучала в резную красную дверь домика-маяка-башни. Мост уже почти полностью обвалился; его ничто не чинил, он висел на самом краю — точь-в-точь увядший куст розы — сгоревший, страшный, печальный; сквозь туман в свете прожекторов призрачные краны гудели и возили в тумане огромные балки и трубы, самые обычные — деревянные и железные. Не светил и прожектор с дома-башни, горели только узкие разноцветные окошки — как новогодняя гирлянда. «Эрик и ребята больше не работают, — поняла Берилл, — их уволили. Но ведь то, что строят сейчас, — это очередной обычный мост; Большой город съест его, как бисквит, и могут погибнуть люди: обвалится в считанные секунды и безо всяких надежд. Нужна магия Эрика и способности его парней; ведь это то же самое, что бороться с драконом: нужно следовать традициям — латы, конь, меч, вера в Бога; дракона не победить огнестрельным оружием; как же люди умеют не верить». Она была в плаще, длинном, розовом, атласном, с острым капюшоном и серебряными завязками; в руках держала пирог с яблоками, апельсинами и корицей, который испекла в доме Стивена, — он получился как живой: воздушный, ароматный; не пирог, а куст роз; и штуку для Джеймса: конверт из бирюзовой блестящей бумаги, с рукописью внутри. «Открыто, входите», — крикнул кто-то звонко из дома, точно дом был совсем крошечным, хоббичьей норой, уже полной гостей, Рождества, кружек с грогом; она наугад толкнула дверь, та открылась внутрь, медленно, без скрипа. Берилл вошла и замерла: в прихожей было абсолютно темно — как с закрытыми глазами; она слышала своё дыхание и не могла понять, тепло здесь или холодно, большая комната или маленькая.

— Эй, — сказала она неуверенно, и голос её отразился от невидимых стен эхом, будто здесь была не прихожая, а целый театр. — Это я. Берилл… Здесь очень темно. Есть тут кто-нибудь? Эрик… Джеймс…

Вдалеке — словно Берилл стояла на пороге коридора пещер — появился огонёк; он отражался в стенах, на полу и потолке миллионами, миллиардами сияющих точек — будто в дожде; кто-то шёл с лампой — серебряная ножка в форме русалки, льняной абажур. Это был Джеймс.

— Берилл, — сказал он, — привет. Ты пришла. Здорово. Мы тебя ждём. Матье уже давно всё приготовил, — он шёл и шёл к ней, и при этом оставался по-прежнему далёким, а пространство вокруг всё расширялось, становилось бесконечным, чёрным, полным отражений его лампы. Берилл оцепенела от страха: под ногами зияла чёрная бездонная ночь, пылающая огнями. — Берилл, — вдруг оказалось, что он совсем рядом, юный, милый, взъерошенный, в белой полурасстёгнутой рубашке, приталенной, с кружевными манжетами, восемнадцатый век, кавалер де Грие, — что с тобой?

Она боялась даже дышать, так страшно ей не было никогда: ни во сне, ни в реальности, — даже когда начал рушиться город; посмотрела на него мучительно.

— Это всего лишь иллюзия, — сказал он. — Зеркала. Придумка Эрика. Он обожает иллюзии. Мы всегда шутим: пока Эрик не построит свое гнездо, он не сможет жить. В доме полно ненастоящих лестниц, ненастоящих дверей, ненастоящих окон, исчезающих и появляющихся, говорящие портретов, летающих ваз… — он говорил и стоял ногами на бездне, и ни капельки не боялся, держал русалку за серебряную талию; шагнул к Берилл и обнял её, крепко-крепко, прошептал: — Не бойся, я с тобой, а я умею летать. Со мной ты не упадёшь — ни в бездну, ни в другие миры. Ты пришла за открыткой?

Она кивнула. Он щёлкнул выключателем, и лампа погасла. Она вздохнула от восторга: вместо темноты теперь было звёздное небо — везде; и звёзды сияли, крошечные, и двигались; и они с Джеймсом словно и вправду летели.

— Вот видишь, — сказал Джеймс.

Она нащупала кольцо у себя на груди, на цепочке, сдёрнула его, цепочка порвалась, скользнула по телу куда-то вниз; положила кольцо на ладонь Джеймса, но Джеймс сжал её пальцы вместе с кольцом; она ойкнула — такая сила вдруг обнаружилась в нём.

— Знаешь, я думал-думал и подумал: возьми его насовсем, пожалуйста.

Она молчала, лёжа щекой на его плече, слушая сквозь мягкий батист рубашки его сердце, его тело, тонкое, гибкое, — девочки-балерины. Джеймс нашёл её руку и вновь надел ей кольцо на палец.

— Ты можешь опять не носить его на руке, можешь носить на цепочке, держать в шкатулке в ящике стола; я хотел бы быть с тобой помолвленным, вот почему я даю это кольцо; я хочу быть с тобой; потому что ты лучшая девушка на земле, Берилл; но ты уже с Эриком; что я могу поделать?

Голова у неё уже кружилась; Джеймс был горячим, точно у него поднялась температура; Берилл посмотрела ему в глаза; их лбы соприкасались, и она рассмотрела каждую чёрточку, будто ткань для работы: тонкие брови, нарисованные японской тушью, чистый лоб без единой морщинки, словно он никогда ни о чём не задумывался, тонкий, длинный, как стебель свежесрезанной садовой розы, нос, чуть длинноватый для совершенства, настоящий аристократический английский, резко очерченные скулы, твёрдый подбородок — и розовые тонкие губы с ямочками, от маленькой принцессы из мультфильма; «теперь, — подумала она, — я запомнила его навсегда — Джеймса, моего брата; так не учат сонеты, партии для фортепиано, как запоминают лица, когда боятся, что вот-вот расстанутся; я забуду все книжки, а его лицо буду помнить»; Джеймс улыбнулся.

— Ты так чудесно смотришь на меня, точно видела меня во сне и сейчас сравниваешь: такой-не-такой, — и поцеловал её; губы у него были совсем другие, сладкие, ароматные, словно он ел мороженое с шоколадной крошкой, кусочками ананасов; и поцелуй был другой — нежный и ласковый, будто они целовались во сне и кто-то из них уже давно умер, всего лишь призрак, воспоминание, видение… — Что это у тебя? — сказал он, отстраняясь. — Коробки какие-то, не обнимешь толком.

Она сняла крышку; пахнуло корицей и апельсинами на всю прихожую, как дождём.

— О, пирог, здорово. А это? Это мне?

Она кивнула.

— Что там? Письмо?

Она замотала головой. Там была сказка, написанная Стивеном давным-давно для дочери, Лисбет, на красивой атласной бежевой бумаге; от руки, чернилами, с завитушками, ажурными заглавными буквами; не сказка, а будто черновик сказки; и в этом очарование: можно придумать своё; Берилл казалось, что Джеймсу понравится. Он взял конверт в руки, но не стал крутить, распечатывать, а прижал к груди и повёл Берилл через звёздное небо. Она бы тоже так сделала — сберегла бы до кровати и распечатала перед сном, чтобы снилось чудесное: «Прекрасная девушка говорит под сенью деревьев, слушая птиц, как она несчастна, как ей скучно; мимо проходит колдунья и превращает её в птичку; за оградой стоял прекрасный юноша, он влюблён в девушку, ставшую птичкой; находит в отчаянии старого мага, тот уже давно не помогает людям, но его внук — мальчик, похожий на ангелов с фресок в старинных церквях, — просит помочь юноше, и маг превращает юношу тоже в птичку; они сидят с девушкой в клетке и поют, а в других клетках тысячи птичек, и это всё разные люди; потом за ведьмой является ангел смерти — он похож на выросшего внука мага; парень-птичка: «А как же мы?» — ангел: «Превращениям я не обучен»; всё, что он может сделать, — это открыть клетки; они летят обратно, через много лет, в старый сад, где вновь под деревьями гуляет прекрасная незнакомая девушка и говорит о том, как она несчастна; а птички поют, и за оградой вновь стоит прекрасный юноша, похожий на ангела с фрески из старинной церкви, и улыбается птичкам…»