Одно сплошное Карузо - Василий Аксенов

Такое общество, если говорить о Федерации в целом, несовместимо с режимом, подобным дудаевскому. Провозглашенная в послеавгустовской горячке «независимая Чечня» быстро превратилась в восточную деспотию современного террористического стиля. Провинившегося мэра там выбрасывали из окна президентского кабинета, на главной площади там для устрашения выставлялись отрубленные головы врагов-кровников, захват заложников и вымогательство выкупа стали там рутиной, российские поезда, идущие в Закавказье, подвергались там постоянным грабежам. Нет сомнения, что в Чечне назревал геноцид (в лучшем случае высылка) русского населения. В переполненной оружием стране автоматы продавались прямо на базарах и нередко тут же, на базарах, пускались в ход. Американский журналист год назад напечатал репортаж о Чечне под заголовком «Страна бандитов». Теперь тот же журналист, должно быть, пишет о «борцах за свободу».

Только лицемер не заметит, что определенное число чеченской молодежи сплотилось вокруг Дудаева в стаю бесов, похваляющуюся своими стволами. Сексуальная подоплека современных «малых войн» с их «рэмбоизмом» очевидна. Недаром в Боснии, а теперь и в Чечне наблюдались случаи кастрации пленных. Для бесов не существует законов человеческого общежития, если не считать закона кровной мести.

Печально, что именно вокруг этой бесовщины откристаллизовалась светлая идея национальной независимости. Нет сомнения, что честные чеченцы, сражающиеся с захватчиками, представители чеченской интеллигенции, чувствуют себя в ловушке: кто бы ни победил, добра не будет. Порочный круг запущен на полные обороты.

В столь запутанных с обеих сторон ситуациях мерилом может быть только демократия, но кто сейчас возьмется за такое мерило? Российская демократическая интеллигенция тоже загнала себя в тупик. Собственно говоря, она всегда этим отличалась – уткнуться головой в угол и предаваться самобичеванию. Мы виноваты во всех бедах России! Лживый, дурацкий стереотип, все беды России всегда шли от темного тупого мужичья, а не от интеллигенции. Единственная здравая мысль постсоветского периода пришла от краткосрочного правительства молодых интеллигентов, а не от мужицкой совбюрократии. Увы, сейчас и интеллигенция тычется в тупики своих стереотипов.

Набоков, давая определение интеллигенции, заметил, что ее всегда отличала «интенсивная симпатия к слабой стороне вне зависимости от ее национальности». Увы, то, что слабее или меньше, не всегда справедливее. Говоря о бешеных бомбежках Грозного, Сергей Ковалев почему-то упорно не замечает злодеяний дудаевских боевиков. Против русских, говорит он, выступает «вооруженный народ», а значит, мы не имеем права воевать против всего народа. Трудно, однако, не заметить, что, поголовно вооружившись, этот народ загнал себя в ловушку абсурда, когда все чаще и чаще он поднимает оружие лишь для того, чтобы защитить свое оружие.

Политическая сцена Москвы представляет сейчас собой лабиринт интриганства, неумных, но запутанных маневров, бесконечного раздора, в который, увы, вовлечены и все фракции демократов. И это, к сожалению, единственное, что вдохновляет умы. Общаясь со многими выдающимися фигурами, я заметил, что эти фигуры увядают, когда речь заходит о каких-то глобальных или, еще пуще, отвлеченных вопросах, и воспламеняются только лишь при обсуждении возни в московских кабинетах. Не будет большим преувеличением сказать, что любая фигура мнит себя будущим президентом.

Общественность боится, что покорение Чечни поставит под угрозу судьбу реформ и российской демократии. В этих опасениях есть серьезный резон, почему, однако, никто не замечает, что распространение дудаевщины вообще отберет у демократии какие бы то ни было шансы на выживание?

В американской прессе в эти дни было модно отсылать Ельцина к русской классической литературе в ее «кавказском периоде». Почитал бы, дескать, Лермонтова и Толстого, не полез бы в Чечню. Трудно, однако, сказать, на какие вопросы сегодня ответили бы байронические стихи бесстрашного поручика, который и сам сражался против горцев в составе отряда, который бы в наши дни назвали «спецназом». Трудно с этой точки зрения понять и «мэссидж» Хаджи Мурата, героя гениальной толстовской последней прозы, человека, который ненавидел русских поработителей, но еще больше ненавидел имама Шамиля, убившего его семью и ослепившего его сына. И уж совсем трудно извлечь политические уроки из описания морозной ночи в горах, когда под ногой, словно выстрел, трещит любая ветка. Чтобы извлечь из классики уроки, придется опять обращаться к Достоевскому, а именно к его кружку отвязанных бесов.

Нынче все, и русские, и чеченцы, и националисты, и державники, и демократы, во всех ипостасях, застряли в расставленных ими самими ловушках. Гуляют только бесы.

7 февраля 1995 года

(Очерк пост-постбайронизма)

Сколько бы ни твердили республиканцы в конгрессе, что их возмущает не «секс», а ложь под присягой, все это дело президента Клинтона и Моники Левински выглядит как безобразная сцена ревности на коммунальной кухне. Или, скажем, как пресловутые советские судилища по «аморалке», когда из зала в духе сатирической песенки Галича вопят: «Давай подробности!» Как это возникло в стране, где еще недавно, то есть несколько десятилетий назад, царило байроническое отношение к любви, как бы приплывшее из повестей Хемингуэя и песен Фрэнка Синатры? Год назад мы еще только поеживались, узнавая о мерзких сыскных делишках «независимого советника» Кеннета Старра, теперь масштаб лицемерия потрясает. Могущественные сенаторы и конгрессмены в буквальном смысле перетряхивают грязное белье, рассматривают пятна, оставшиеся после любовных утех, цинично выворачивают наизнанку интимную жизнь и даже физиологию своего президента. Республиканцы пытаются представить это дело как торжество американской демократии: все равны перед лицом закона и даже президент не является исключением. Этот постулат, однако, легко поворачивается в противоположную сторону: если даже и президента можно вот так, со свистом и улюлюканьем всенародно изнасиловать, значит, и с каждым гражданином можно поступить так же, и священное право «прайвеси» (частной жизни) уже никого не защитит перед лицом такого «закона».

Трудно все это объяснить межпартийной борьбой и даже «заговором ультраправых сил», хотя и то и другое, безусловно, имеет место. Интенсивность антиклинтоновской кампании подогревается сильнейшими эмоциями, какой-то странной амальгамой нетерпимости, зависти, неполноценности. Чтобы понять, откуда эти эмоции взялись, надо отступить назад на три десятилетия, в те времена, когда Клинтон был двадцатилетним длинноволосым юнцом, чуть ли не «хиппи», а главный его низвергатель, бывший спикер Палаты представителей Ньют Гингрич (между прочим, «ньют» – это «тритон» по-английски) был студентом консервативного склада, аккуратистом в галстучке и с розовыми коленками из-под шортов; на кампусах таких пацанов называют «преппи».

В принципе, два этих персонажа олицетворяют столкновение двух разных и бесконечно враждебных культур. Президент вышел из малообеспеченной и не очень благополучной семьи. Вполне естественно было увидеть его среди бунтарей конца шестидесятых – начала семидесятых, той молодежи, что расшатывала сословные перегородки американского общества и постоянно, во всех сферах, бросала вызов ригидному истеблишменту. Смело можно сказать, что если бы не растрясли тогда эти перегородки, никогда бы Биллу не удалось ни пробиться через них, ни обойти их сбоку.