Валентин Распутин - Андрей Румянцев

Можно, конечно, назвать, от чего бы я отказался („если б снова начать“), исходя из теперешней своей профессии, а если исходить из новой в предлагаемой вами новой жизни, то там сначала надо шишки набить».

Большого творческого и душевного, нравственного напряжения потребовала от Валентина Распутина повесть «Дочь Ивана, мать Ивана», вышедшая в 2004 году в издательстве «Молодая гвардия». В её основу легла история, нашумевшая в Иркутске: рыночный торговец, выходец с Кавказа, изнасиловал русскую девушку. Её мать, увидевшая в здании прокуратуры, как земляки мерзавца пытаются подкупить следователя, поняла, что правды не найти, и решилась на самосуд: застрелила насильника из обреза. Писатель встречался с женщиной, взятой под стражу, а затем и осуждённой. Трагическая история увиделась ему как неизбежное порождение новой власти — рассадника беззакония, коррупции, разврата. Но рассказать об этом и психологически, и художественно убедительно — значило вынести самому огромную нравственную тяжесть.

Кстати сказать, и название повести пришло из самой жизни. Об этом рассказал в своих мемуарных записках Владимир Зыков:

«Заголовок повести „Дочь Ивана, мать Ивана“ подсказала Валентину в одном из писем его давняя знакомая по „Красноярскому комсомольцу“ Маргарита Ивановна Николаева (именно при ней, когда она была главным редактором нашего книжного издательства, издали большой том В. Г. Распутина в серии „Писатели на берегах Енисея“). В одном из писем Валентину она упомянула, что её стойкость держится на крепком фундаменте: ведь она дочь Ивана. И мать Ивана.

— Да это же готовый заголовок книги! — воскликнул Валентин Григорьевич. Так и появилось это название».

Повесть «Дочь Ивана, мать Ивана» — произведение, можно сказать, классическое. Действие в нём развёртывается на фоне полнокровно текущей жизни. В кабинете ли следователя, в коридоре ли присутственного места, на рынке ли, на дождливой ли улице — всюду автор помнит про этот фон жизни и описывает его с узнаваемыми, подлинными чертами. И чем драматичнее, невыносимее положение, в которое попадают герои, тем пронзительнее становится повествование, тем безжалостнее писатель рвёт свою душу, мучаясь вместе с ними и сострадая им. К примеру, всю ту часть повести, где отец и мать ищут дочь, находят её и узнают о надругательстве над нею, приезжают втроём домой, — всю эту тяжёлую, чёрную линию повествования Распутин ведёт с огромным напряжением. Здесь всё дышит живым участием в бедах героев, тем сопереживанием, на которое способен лишь родной человек, понимающий отчаянный поступок своего близкого.

«…как ещё можно противостоять бешеному разгулу насилия и жестокости, если государство своих обязанностей не исполняет, а правосудие принимается торговать законами, как редькой с огорода? Как? Тамару Ивановну жалели и втайне её оправдывали; о дочери же её, как только заходил о ней разговор, неопределённо вздыхали, не желая договаривать: слишком большую приходится платить за её честь цену — будто эту цену запрашивает она сама или будто слабость виновата в том, что она слабость».

И опять посыпались упрёки автору: зачем в художественную ткань вкраплена публицистика? Зачем, описывая молодость Тамары Ивановны, детство Светки и Ивана, а особо — отчаянный поступок их матери, автор всякий раз даёт свои оценки, пускается в собственные размышления?

Вспоминается диалог Валентина Распутина с академиком Дмитрием Лихачёвым в связи со «Словом о полку Игореве». Один из уроков, который писатель усвоил ещё смолоду, читая и перечитывая этот великий памятник древнерусской литературы, касался как раз душевной страстности автора. Вот как тогда оценивал прозаик это качество, которое хотел бы воспитать в себе:

«Меня больше всего поражает в „Слове“ огромная эмоциональная напряжённость, как бы властность автора, требовательность. Это, кажется, характерно для всей древнерусской литературы, и не только для тех произведений, которые отражают драматические моменты истории, но даже и для житийной литературы. Возьмём то же „Моление Даниила Заточника“ — повсюду это огромное эмоциональное напряжение, призывность, страстность, желание результата, объединяющее усилия.

Ну а „Слово“ настолько в эмоциональной приподнятости своей высоко стоит над обычной литературой, что это как горение, горение, которое продолжается постоянно. Оно существует во всей архитектонике „Слова“ — и в системе выразительных образов, и в обращениях автора, и в том, как автор передаёт слово от героя к герою, во всём духе этого произведения.

Это как бы ословленный дух „Слова“… сама Русь — автор этого произведения, она говорила тогда этими словами о тех проблемах, которые стояли перед нею, и о тех необходимостях, которые прежде всего требовали разрешения».

Отвергая домыслы о том, что «Слово о полку Игореве» — подделка XVIII века, Распутин заметил:

«…для меня не менее важным и абсолютно убедительным доказательством подлинности является опять-таки вот эта эмоциональная напряжённость, потому что многое, очевидно, можно подделать, но чувство, воительство и одновременно молительство в одном страстном вздохе — этого подделать нельзя. Вот, может быть, одно из главных доказательств того, что „Слово“ принадлежит именно своему времени, принадлежит 12 веку. И далее оно существует во все времена, „вовлечено“ в них как очный завет нашим нациям хранить свой природный, изначальный дух, своё родовое и культурное лицо, а самое важное — свою землю».

Распутин выбирает таких героев, которые видят бездну трезвыми глазами. Кажется, что само место этих людей в гуще страдающего народа и сами характеры героев, их закал и прочность, позволяют им иметь своё суждение и смело высказывать его другим. Да и у самого писателя такой закал и такая прочность в творческом характере, что он без страха скажет в лицо мучителям справедливый и смелый приговор.

Юный Иван из последней повести прозаика, по-своему переживший трагедию сестры и матери, приходит к своему страшному открытию:

«Только сейчас, оставшись наедине, он, казалось, наконец вытиснулся из себя и вышел в мир. И то, что увидел он в нём, поразило его. Огромные и страшные перемещения, от которых взрослые почему-то отворачивают глаза, происходят в мире, одни наступают, другие отступают, и среди вразброд отступающих, растерянных и обессиленных, как приговорённое жертвенное стадо, теснимое к обрыву и не понимающее, что с ним происходит, был и его народ. На самой-самой кромке обрыва вынесут ему окончательный приговор: одних, просветлённых новыми знаниями и новыми правилами поведения, помилуют, других, обсудив, как гуманнее поступить с ними, отправят восвояси, в те глухие и немые свояси, где уже ничего нет. От помилованных потребуют: отрекитесь! И отрекутся. А вослед избранным скажут: вы видели, как много среди них было больных и дурных, преступников и староверов; мы сделали это, чтобы спасти от них мир. И мир согласится: тому и быть, каждый получает то, чего он заслуживает».

«Избранные» уже приняли этот порядок; чиновничество увидело в новом своём положении выгоду: нет такой инстанции, перед которой они отвечали бы, зато есть бесчисленные кормушки и сказочные бездонные карманы, из которых можно брать для себя без боязни и мёд, и сало, и наряд, и путёвку на заграничный курорт, и машину, и роскошный особняк.