Эшелон на Самарканд - Гузель Яхина

Буг развернулся и понес маленькую женщину обратно в город.

* * *

Дети стояли во внутреннем дворе большого здания с мазаными стенами и занимали его весь – и земляную площадь в центре, и мощенный камнем широкий периметр. И даже на деревянных лестницах, что вели из каждого угла на второй этаж, стояли дети: девочки и мальчики, от двух до двенадцати.

Телега с лежачими еле влезла во двор – теснилась в арке ворот, закупоривая вход. Лошадь беспрестанно тыкалась мордой в бритые детские макушки и фыркала, но возница не давал тронуться с места, и та терпеливо ждала.

С деревянной балюстрады, опоясывающей весь второй ярус бывшей медресе, смотрела на собрание заведующая Давыдова. Это была хорошая и некрасивая женщина – с толстым носом, редкими волосами, со старомодным пенсне в роговой оправе, торчащим из нагрудного кармана. И пенсне, и суконная блуза, и суконный же сарафан поверх – все это старое и многажды чиненное, а оттого неуловимо уютное. Лет ей могло быть и сорок, и все шестьдесят – для таких возраст не имеет значения.

Деев стоял рядом с заведующей и старательно глядел в сторону.

А на саму Давыдову глядела тысяча детских глаз – карих, рыжих, черных, синих, цвета травы – снизу вверх. Да еще облезлая от старости собака (какой-то пацан держал ее на руках, чтобы в тесноте не отдавили лапу).

Минуту назад, когда Деев только раскрыл створку ворот и голые дети потекли во двор нескончаемым потоком, Давыдова сумела вымолвить лишь одно – изумленное “Господи!”. Сначала стояла внизу, растерянно улыбаясь входящим, затем поднялась на лестницу, чтобы лучше обозреть картину и уступить пространство детям, а после и вовсе забралась на второй этаж.

– Сколько вы довезли из пяти сотен? – спросила, когда телега с последними прибывшими показалась в воротах, а детский поток перестал бурлить и замер, запертый стенами со всех четырех сторон.

Деев набрал воздух в легкие и ответил – как в воду нырнул:

– Всех.

– Так не бывает, – еще больше растерялась Давыдова. – На перегоне длиной в четыре тысячи верст и в шесть недель – не бывает.

Смотрела на него пристально, и пришлось ответить на взгляд. Глаза у нее были – блюдца с водой, круглые и светлые. Наивные, несмотря на смятое морщинами лицо и большое старушечье тело.

– А у меня случилось. Теперь и у тебя случится.

– Что же ваш эшелон – заговоренный?

Она все глядела на Деева с высоты своего немалого роста, а казалось, это он смотрит на нее сверху – так обескураженно звучал ее голос и так жестко – его. Но Деев знал, что ошеломили бедную Давыдову не его слова, а вид пяти сотен детей без нитки одежды.

– Просто повезло. Люди хорошие в дороге попадались, помогли.

– Бросьте! Даже у самых опытных эвакуаторов убыль есть, всегда. Сколько детских рейсов вы совершили?

– Это первый.

Блюдца с водой потемнели – взгляд женщины стал строже.

Не верит, понял Деев.

– Говорю тебе, убыль нулевая, – твердил упорно, пытаясь сохранить взятый уверенный тон. – Имеется даже прибыль: один человек, новорожденный, найден в пути. Молоко для него есть, не переживай, мы его вместе с кормилицей привезли.

Ошеломленное лицо Давыдовой стремительно подбиралось: плотнее смыкались губы, выше поднимался подбородок.

Не верит.

Она выцепила из кармана пенсне, насадила на нос и пару секунд изучала детскую толпу сквозь окуляры. А затем подобрала юбку – нелепым старомодным жестом, какой встретишь разве что в кино, – и пошла по ступеням вниз.

Деев потянулся было следом – защитить детей! укрыть от зоркого стеклянного взгляда! – но понял всю нелепость намерения и остался на ступенях.

Давыдова шла через молчаливую толпу, разглядывая прибывших. Протискиваться не приходилось – дети сами расступались перед ней. Большие руки Давыдовой гладили проплывающие мимо головы и плечи, кого-то трепали по щеке. Добрая женщина, невесело отмечал Деев, и детям будет с ней хорошо. Тем, кого примет.

Сделала круг – обошла двор.

– Вы меня обманываете, товарищ, – сказала очень спокойно. – Кого вы мне привезли? Детский дом – для детей из Поволжья. А это Кавказ, – она провела ладонью по затылку бровастого Чачи Цинандали. – Это Алтай, – улыбнулась Жабрею. – Эти с севера… А эти вообще местные! Что же я, по-вашему, детей не видела? Я всю жизнь с детьми!

– Это дети Поволжья, – сказал Деев сухими губами. – Ровно пять сотен, в соответствии со списками. Так что не сочиняй демагогию, принимай.

Лицо заведующей сделалось не строго даже – сурово. (Была в этот момент похожа на Белую, как старшая сестра.) Отвечать не стала, только вздернула гневно подбородок, а после наклонилась к стоявшему рядом Чаче:

– Как тебя зовут, мальчик?

Обращаясь к ребенку, говорила с выражением, а глядела спокойно и проницательно – словно и не она минуту назад по-коровьи хлопала на Деева ресницами.

Да только не помогут все эти штучки: еще в эшелоне Деев строго-настрого запретил детям открывать рты, пока не примут их в детский дом окончательно и не расселят по комнатам.

Вот и молчит сейчас Чача – лупит на Давыдову испуганно черные глазищи и молчит.

– А тебя? – оборачивается к Жабрею.

Как язык проглотил.

– А тебя? Тебя?..

Все клювы захлопнули – все хотят под крышу.

Отчаявшись победить это соборное молчание, Давыдова двинулась к телеге с малышней – знала, где искать слабину. И ведь найдет, с тоской понимал Деев. Мелюзга – народ ненадежный, за ласковое слово самих себя продадут.

– Ну а ты, кроха, будешь мне отвечать? – улыбнулась мальцу-двухлетке, что сидел на краю воза, свесив ноги и терпеливо жуя кулак – дожидаясь окончания проверки.

Это был калмыцкий мальчик, из приемышей. Монгольские глаза его были так узки, что казались двумя углем наведенными черточками, а лицо – плоское как блин. Деев не знал, умел ли мальчишка говорить до эшелона, – тот заговорил уже в “гирлянде”, по-русски.

Ответил на улыбку Давыдовой – немедля. Она протянула к нему ладони – потянулся в ответ. Взяла на руки – прильнул к ней в то же мгновение.

Как шло этой женщине держать на руках дитя! Нескладная и непригожая, вряд ли знавшая когда-нибудь мужскую любовь и счастье материнства, с ребенком у груди она внезапно становилась выше всего суетного и плотского. С ребенком у груди она сама была – материнство, мудрое и вечное.

– Как тебя зовут? – продолжала улыбаться.

И малец улыбался – робко и с надеждой, все еще глодая от смущения пальцы.

Сдаст, понял Деев.

– Как же? – подбодрила Давыдова.

Малец вынул руку изо рта и тихо ответил:

– Искандер.