Рижский редут - Далия Трускиновская

– Но кому и для чего меня травить? – спросил я, в тот миг совершенно позабыв о трех огромных кругах колбасы.

Вдруг меня осенило – ведь есть же загадочная связь между «Лавровым венком» и театром, где окопались лазутчики! И я, разволновавшись, стал рассказывать о своей беседе с будочником.

Бессмертный слушал очень внимательно. Затем, когда я дошел до внезапного пробуждения своих воспоминаний, даже пошел рядом со мной как-то боком, заглядывая мне в лицо.

– Стало быть, красавчик-поляк по прозванию Жилинский? – уточнил он.

– Да, Бессмертный. Верите ли, мой разговор с Анхен совершенно ожил в памяти…

– Случаются же чудеса на свете… хотя и вопреки всякой логике… Жилинский, говорите?

– Да, и теперь я, кажется могу восстановить события… Да куда вы так несетесь, Бессмертный?..

Я впервые в жизни понял, каково живется тучным старцам, вынужденным шествовать медленно и торжественно, с пыхтением на каждом шаге. После чего дал себе слово, что никогда таким страдальцем не сделаюсь.

Впрочем, когда мы дошли до Цитадели, мне вроде бы полегчало.

Я полагал, что Бессмертный, доставив меня в лазарет, тут же призовет ко мне какого ни есть доктора, но он по дороге вовсе забыл о моем отравлении или же решил, что сперва – дело, а здоровье мое может подождать.

– Стойте за дверью, – сказал он мне. – Как только я громко произнесу «Вот вам доказательство», вы тут же войдете.

– Что вы задумали?

– Увидите. Вас ждет любопытное зрелище.

Сержант вошел в дверь и прикрыл ее за собой, оставив меня в коридоре, где даже не было стула. Зато у двери одной комнаты стоял солдат с ружьем.

Цитадель возвели более сотни лет назад, еще при владычестве шведов, и впоследствии заботливо достраивали и усовершенствовали. Сейчас все строения внутри нее были каменные, улицы – по рижским меркам широкие и даже прямые. Я в мирное время бывал там редко, разве что ходил в Петропавловский собор. А где расположен маленький лазарет, даже и не знал до того дня, когда Бессмертный меня туда привел. В нем не было бесконечного коридора, как в сгоревшем гарнизонном лазарете, не так благоухало медицинскими снадобьями. Вот только стоять и ждать, не зная, что затеял Бессмертный, и косясь на сурового солдата, оказалось скучновато.

Наконец он произнес по-немецки роковые слова, и я бодро вошел.

Эмилия, лежавшая на постели, вскрикнула.

– Ну вот, сударыня, человек, который сам слышал от Анны Либман имя любовника Катрины Бюлов и может пересказать вам подробности их сожительства, – сказал Бессмертный. – Поскольку Жилинский, которого вы так отважно пытаетесь выгородить, преступник, то господин Морозов, случайно сделавшись свидетелем некоторых его безобразий, по поручению господина Розена, помощника начальника военной полиции нашей армии, ищет этого человека. Итак, я готов повторить свои вопросы…

Эмилия смотрела на меня с ужасом. Я понимаю, что борода светского человека не красит, да и наряд мой был страшноват, однако не настолько, чтобы вытаращить глаза и лишиться дара речи.

Сейчас, когда ей перестали давать опиумную настойку, раненое плечо ее, видать, порядком беспокоило – вид она имела измученный. Если раньше Эмилии можно было дать не более двадцати восьми лет, особенно если ей удавалось удачно нарумяниться, то теперь – не менее тридцати пяти.

– Итак, что вы сказали частному приставу Вейде, когда он допрашивал всех членов вашего семейства о том, где была в тот вечер Анна Либман? Советую вам наконец сказать правду. Почему? Потому, что вот стоит человек, который точно знает, что Анны Либман в его комнате вечером не было. Так, Морозов?

– Так. Я запер комнату на ключ и ушел, а фрау Либман вернулась в свое жилище.

– Что вы сказали частному приставу? – Бессмертный говорил спокойно и всем видом показывал, что не отстанет, пока не узнает правды, пусть бы ему для этого пришлось допрашивать раненую и страдающую женщину всю ночь.

– Я сказала лишь то, что в нашем доме Анны не было… остальное он вообразил сам…

– Полагаю, это ложь. Вы сделали все возможное, чтобы он понял – Анна Либман провела вечер в комнате господина Морозова, где в конце концов с ним поссорилась и была им же убита. Что именно вы сказали, фрейлен Штейнфельд?

Эмилия откинулась на подушку и закрыла глаза.

– Весьма наивно, – сказал на это Бессмертный. – Почему? Потому что у дамы, потерявшей сознание, не только бледнеет лицо, но и синеют губы. Учитесь, Морозов, пока я жив.

Эмилия открыла глаза.

Я должен был бы по-христиански пожалеть ее, но ничего не получалось – она ведь едва не отправила меня на каторгу. Не сердцем, а умом я понимал, что она нуждается в жалости. Бессмертный без малейшего угрызения совести пользовался ее беспомощным положением. Я едва не вступился за Эмилию, я даже сделал шаг вперед, но сержант прекрасно понял мои побуждения.

– Будет вам, Морозов. Она не дитя, провалившееся в медвежью берлогу. Она – пожилая особа, которая отвечает за свои поступки. Когда она однажды помрет, ее положение будет еще более тяжким. Господь спросит за все и спросит более строго, чем мы. Так что пусть задумается об этом.

Речь свою Бессмертный держал по-немецки и без малейшего сочувствия к Эмилии.

– Итак, что вы сказали герру Блюмштейну, а затем герру Вейде, фрейлен Штейнфельд?

Представив, как тяжко придется Яшке Ларионову, когда он попадется Бессмертному в руки, если уж тот и к раненой женщине сочувствия не имеет, я содрогнулся.

– Я сказала, что Анны в доме нет… возможно, она ушла к своему любовнику…

– Точнее?

– Я сказала, что она поссорилась с любовником и хочет идти к нему обратно…

– Еще точнее!

– Я сказала, что полагаю, будто она сразу пошла к герру Морозову…

– Сделайте последнее усилие, фрейлен. Еще точнее!

– … что она в комнате герра Морозова… провела весь вечер…

– А где она была на самом деле?

– В нашей комнатке.

– В вашей?

– Да, мы с ней занимали одну комнатку. Она пришла и более оттуда не выходила до темноты…

“То есть вы – единственная, кто знал, где Анна Либман? Больше никто не догадался туда заглянуть?

– Но потом она ведь пошла навестить своего любовника! – воскликнула Эмилия с видом оскорбленной невинности.

– Где были вы, фрейлен, когда Анна Либман отправилась к Морозову? – продолжал сержант, мрачный, как глухая полночь, и невозмутимый, как гранит санкт-петербуржских набережных.

– Я? Я не знаю, не помню…

– А в то время когда она сидела в комнатке и, статочно, плакала, чем вы занимались?

– Я сказала ей, что она сама во всем виновата… и потом я занималась хозяйством!