Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

После возведения изгороди вокруг нашей клетки давление и ограничения в отношении нас увеличились, и мы убедились в отсутствии законности и в произволе режима Баас, а также – в неэффективности и слабости Международных Женевских конвенций о защите прав военнопленных. Мы находились в городе беззакония. Хьюмен пообещал нам снять железную завесу с нашего окна, а в результате нам окончательно перекрыли визуальный доступ к окружающему. Баасовцам осталось только выколоть нам глаза, чтобы мы совершенно перестали видеть. Мы были рады тому, что крайняя степень гнева и злобы сделала их лица такого же цвета, как наши чадры. Иногда, вне прогулочного часа, нам разрешалось сделать несколько шагов по тому же прежнему маршруту. Мы были огорчены и думали о том, что построенная стена сделает и без того невыносимые условия клетки убийственными. Однако причиной нашего подлинного огорчения была утрата возможности получения передач от братьев.

Третье сентября 1983 года ознаменовало мой двадцать первый день рождения и четвертую осень в плену. Я не могла поверить в то, что мне уже 21 год! Всегда задолго до дня рождения кого-то из нас мы прилагали все усилия, чтобы хорошо и красиво отпраздновать этот день. Наши дни рождения все еще оставались для нас очень важными и торжественными днями. На мой день рождения Фатима вышила картину с надписью «Аллах Акбар», Халима – два цветка розы, а Марьям – молитвенный коврик – саджаду. Один подарок был красивее другого.

В тот вечер, когда я пошла принести в клетку ведро воды, мое внимание привлек спичечный коробок на полу в конце коридора. Незаметно и тайком от Хаджи я быстро подобрала его и вернулась в камеру. Я открыла коробок и увидела камень овальной формы, на котором красивым почерком было выгравирована надпись «Махди». Эта находка очень удивила и обрадовала всех нас. Камень имел для нас большую ценность, потому что мы знали, что братья целыми днями терли такие камни о землю, чтобы придать им желаемую форму, а затем старательно выводили на них имена имамов или своих близких. Каждая из нас по очереди проводила рукой по камню и без конца разглядывала его. Я по очереди предлагала его всем моим сестрам, но никто из них не согласился принять его, в один голос заявляя: «Это – твой подарок. Кто, кроме Всевышнего, знал о том, что у тебя сегодня день рождения? Не настаивай больше!»

На следующий день Халима шепнула мне: «Мне кажется, что это – подарок от того самого анонима. Подумай сама, мы больше тысячи дней находимся в Ираке. Кто знал, что у тебя вчера был день рождения?» Не придав особого значения словам Халимы, я положила дорогой сердцу подарок в сумку с письмами.

Смена сезона и наступление холодов, как неотвратимый и смертоносный недуг, обрушили на нас вдобавок ко всем нашим бедам и неприятностям нестерпимые и пронизывающие боли. Эти боли не давали нам покоя ни днем, ни ночью, заставляя забыть даже о голоде и жажде. Тогда только мы поняли, через какие адские муки проходят раненые, которые, сидя в своих темницах, вместе с горечью заточения терпят еще и боль неисцеленных, зияющих ран. Состояние каждой из нас было плаченым. Болезненными, опухшими руками мы касались рук и плеч сестер, чтобы внушить им мысли о том, что наше состояние не так уж и безнадежно и мы все еще в силах помочь друг другу. Халима была очень хрупкого телосложения. Но даже когда ее угнетал безжалостный недуг, она смиренно подавляла стоны. Когда ей становилось совсем невмоготу, она просила меня рассказать что-нибудь из бабушкиных высказываний. И я напомнила ей такие слова моей бабули: «Если ты проснулся, а у тебя нигде ничего не болит – знай, что ты уже умер. Боль неотступно связана с живыми. Человек даже приходит в этот мир с болью».

Мы старались подобными словами поднять друг другу дух и вселить уверенность в том, что все будет хорошо. Из-за сильных болей несколько дней мы выходили наружу только по крайней необходимости. Братья очень пристально следили за тем, что происходит с нами. Много раз в коридоре, сообщая нам новости о войне и фронте, они интересовались нашим самочувствием. Охранник Хаджи тоже заметил, что мы себя плохо чувствуем. Несколько раз мы просили Хаджи устроить нам встречу с начальником лагеря Собхи в надежде, что он пришлет к нам врача или даст лекарства. Наконец, после долгих упрашиваний, одним холодным осенним днем, когда небо моросящим дождем готовило себя к зиме и холодам, к нам в камеру пришел Собхи. Мы надеялись, что, увидев мокрую смежную с душевой стену, холодный бетонный пол, полные ведра мочи и фекалий и вдохнув «аромат» от канализационной ямы, которым пропиталась вся наша клетка, он сам поймет причину нашего недомогания. Когда он открыл дверь, мы в чадрах стояли поодаль, готовые дать ему объяснения. Прежде чем мы успели что-нибудь произнести, он сказал: «У нас здесь нет врача и лекарств. Вы скоро вернетесь в Иран. Мы устали от вас и хотим вас освободить».

С того дня, как мы приехали в лагерь, никто из нас больше не думал о свободе; мы даже ни у кого ничего не спрашивали о свободе, ибо свобода в тех условиях могла быть только пустым и несбыточным обещанием. Свобода была козырем в руках баасовцев, который они использовали для введения узников в заблуждение, чтобы выудить у них информацию и сломить их сопротивление. Свобода была не более чем детской иллюзией и политическим обманом. Давая напрасные надежды, она могла стать лезвием ножа, поднесенным к шее узника.

Мы сказали Собхи: «Вы отвечаете за охрану пленных, а не за их свободу! А что, если мы вообще не захотим, чтобы нас отпустили?»

Поняв, что уловка со «свободой» не прошла, он покинул нашу клетку. Мы же затаили в душе радость, уповая на свой собственный Божественный рецепт – молитву «Довольствуюсь довольством Всевышнего» и веру в свершение чуда. Мы знали, что Всевышний поговорит с нами и со всеми, с кем Он захочет, и прольет бальзам на наши израненные сердца; мы знали, что всякий раз, когда страдания, выпавшие на долю человека, становятся выше его сил, Он дарует ему руководство для проявления стойкости и терпения, чтобы превозмочь лишения и беды. После того как Собхи ушел, все наши физические боли, страдания и усталость как будто покинули нас, и мы стали прежними сестрами, которые ждали часа прогулки, чтобы пройтись на свежем воздухе.

Солнце, минуя все преграды – деревянную изгородь, стены и железную завесу на окне, странным образом проникло к нам, тепло приветствуя нас. В тот день наши глаза, помимо солнца и его света, озарились также видом апельсина. Наши порции супа увеличились, и количество зернышек чечевицы, которые в них плавали, превысило количество пальцев на одной руке. Но интереснее всего было то, что Джасем Тамими, который отвечал за нашу пищу и, подобно рабам, беспрекословно выполнял все, что ему говорили иракцы, улыбнулся нам и поздоровался. С улицы был слышен какой-то шум и суета. В тот день почему-то на всех лицах были заметны улыбки. Даже надзиратели хоть и фальшиво, но все же улыбались. Абдуррахман, Шакир, Хамис и Хамза, которые, когда не было повода бить братьев, играючи ударяли кнутом по своим ладоням, чтобы невзначай не утратить навыка порки, стояли рядом с котлом шурбы и приказывали Машалле наливать в тарелки побольше супа.

Мы периодически выходили в коридор, чтобы узнать новости, но безуспешно. Я думала про себя: «Даже если война закончилась, в любом случае одна сторона должна быть победившей, другая – проигравшей, так почему же все одинаково довольны и радостны?!»