The Beatles. Единственная на свете авторизованная биография - Хантер Дэвис

«Ну да, мне трудно проводить время с людьми. В этих разговорах нет никакого смысла. Иногда я их веду — это такая игра, я проверяю, умею ли. Как поживаете? Который час? Как у нас дела? И прочая чушь.

Главное, больше и говорить-то не о чем. Мысленно я общаюсь постоянно и с бешеной скоростью, но выражать это словами — пустая трата времени.

„Битлз“ между собой разговаривают шифром. Мы всегда так делали, особенно на гастролях, когда вокруг толпы незнакомых людей. Мы с другими людьми толком и не общались. А сейчас, когда мы почти не встречаемся с новыми людьми, разговоры вообще ни к чему. Мы и так друг друга понимаем. Остальные нас не волнуют.

Время от времени, хотя мы друг друга и так чувствуем, мы встречаемся и болтаем, говорим всякие слова вслух, а то можно забыть, о чем договорились.

Я часто грежу. Это то же самое, что пустая болтовня, так что, видимо, на пустую болтовню я зря так ополчился. Обыкновенные грезы наяву: что буду сегодня делать, вставать или не вставать, писать песню или не писать, нет, я не буду подходить к телефону.

Все равно разговоры — самая медленная коммуникация. Музыка гораздо лучше. Мы общаемся с окружающим миром через музыку. Вот в нашем американском отделении постоянно крутят „Sergeant Pepper“, чтобы понимать, о чем мы думаем тут, в Лондоне.

Иногда на меня находят разговорные припадки. Тогда я иду болтать с Дот, Энтони или с садовником — проверяю, не разучился ли. Они страшно удивляются».

Самая отчетливая перемена в Джоне — очевидный спад агрессии. Это заметили все его близкие друзья. И все считают, что причина тому — успех.

«Это заняло кучу времени, — рассказывает Айвен Вон, его школьный друг. — Еще пару лет назад у него были вспышки враждебности: он не желал ни с кем разговаривать, грубил, хлопал дверью. А сейчас может даже сказать человеку „Заходите, присаживайтесь“».

Пит Шоттон, еще один друг детства, открывший «Эппл-бутик», тоже считает, что Джон теперь не такой колючий.

«То хорошее, что я всегда в нем замечал, вышло на передний план. Только учителя какие-нибудь видели его исключительно в черном цвете. В те времена никто бы не поверил, что́ вижу в нем я.

Хорошо, что он сейчас так счастлив. Он все детство и юность добивался первенства. Ему нужно было всегда быть лидером, и ради этого он либо со всеми дрался, либо, если противник был сильнее, унижал его издевками и сарказмом.

А теперь Джон ничего не доказывает, ему не надо всегда быть первым, и поэтому он счастлив. Перемены прямо-таки видны. В школе и в колледже он обычно ходил такой — горбится, голову опустит, глядит в пол, как испуганный кролик, загнанный в угол, но в любую минуту готовый огрызнуться. На всех его старых фото заметно. А теперь на снимках он улыбается. Теперь он учится, потому что хочет учиться. В школе-то тебя заставляют, чтобы ты вписался в общество.

Но в чем-то Джон остался прежним. Он не зазнайка, не тщеславен и по-прежнему щедр. Если у него в сумке была дюжина конфет, а вокруг собирались трое друзей, он всегда делился, каждому по три. Рядом с ним и я становился великодушнее».

Джон не понимает, с чего бы ему зазнаваться или вообще меняться из-за успеха. Он и в целом полагает успех бессмыслицей, но вдобавок уверен, что его может добиться любой. И Пол разделяет это мнение.

Оба они считают, что главное тут — сила воли. «Добиться успеха может каждый. Твердите это себе, и все у вас получится. Мы не лучше других. Мы как все. Мы не хуже Бетховена. Все мы, по сути, одинаковы.

Нужно только желание и удачное стечение обстоятельств, а талант, обучение или образование тут ни при чем. Есть ведь писатели и художники-примитивисты, да? Никто их не учил. Они просто сказали себе, что могут это сделать, и сделали.

Что такое талант? Не знаю. Ты с ним рождаешься, ты его обнаруживаешь у себя уже потом? Главный талант — вера, что ты можешь сделать то-то или то-то. Мы с Полом всегда рисовали, а Джордж даже пробовать не хотел — говорил, что не умеет. Мы ему очень долго втолковывали, что рисовать умеют все. Сейчас он рисует беспрерывно. И получается все лучше и лучше.

Мы знали, что аттестат зрелости не откроет перед нами никаких путей. Можно было продраться сквозь это все и пойти дальше, но такая жизнь не для меня. Я верил, что со мной произойдет нечто и надо будет сквозь это пройти. И я знал, что это не экзамены.

До пятнадцати лет я ничем не отличался от любого пятнадцатилетнего мудака. А потом решил написать песенку и написал. Но от этого я не стал другим. Это чушь собачья, что я будто бы открыл в себе талант. Я просто написал песню. У меня нет талантов — разве что талант быть счастливым или бить баклуши.

Кто-то должен раскрыть людям глаза, развенчать этот миф о таланте. У политиков нет таланта. Это все надувательство.

Возможно, мой гуру скажет мне, в чем мой настоящий талант, чем мне на самом деле стоит заниматься.

Я никогда не чувствовал никакой ответственности потому, что я так называемый идол. И люди напрасно этого ждут. Они пытаются взвалить свою ответственность на наши плечи — вот как Пол сказал журналистам, когда признался, что принимает ЛСД. Если они и впрямь так переживали, что он в ответе, надо было самим проявить ответственность и не печатать его слова — ну, раз они взаправду боялись, что люди станут ему подражать.

Перед публикой я был в ответе только за то, чтобы мы вели себя как можно естественнее. Конечно, мы надевали социальные маски — это было ожидаемо. Но с учетом обстоятельств мы были предельно естественны. По всему миру в одинаковых городах нам задавали одинаковые вопросы — и все о наших прическах. Скука смертная. И надо общаться с такой толпой народа, с женами лорд-мэров. С этими безвкусными людьми, которые диктуют вкусы. С беспринципными людьми, которые навязывают принципы.

С самого начала я ненавидел всякие встречи с женами промоутеров. Нам твердили, что без этих липовых светских ухищрений не обойтись. Быть самим собой попросту нельзя. Тебя не поймут, если скажешь то, что хочешь сказать. Оставалось лишь отшучиваться, а со временем от меня только шуток и стали ждать. Я, вообще-то, не верю, что люди такие на самом деле. Но зачем тогда они все это терпят?

Сейчас мне не нужно никуда ходить, разве что изредка в клуб. Меня туда Син заманивает. На днях пошли на открытие чего-то там, какой-то старый друг. Нигде не продохнуть от Дэвида Джейкобса[216]. Мы пошли с Джорджем. Он не успел порог переступить — уже понял, что грядет. А я нет. Оборачиваюсь — а он смылся. Даже внутрь не зашел. Зато я успел войти и попался. Это был ужас.

Я никогда не сознаю себя битлом. Никогда. Я — это я. Я не знаменит. Это другие люди делают. Пока они не подходят и не начинают пялиться, о тебе никто не помнит. А, ну да, точно, вот почему они такие странные — и тут я вспоминаю, что я битл. С год назад это было привычнее, мы были в самой гуще всего, ездили по стране и знали, что люди постоянно на нас глазеют. Сейчас я особо никуда не езжу, только с теми, кого знаю, и поэтому не помню, пока не попадаю к новым людям, которые пялятся.