Мир, который сгинул - Ник Харкуэй

А Гонзо… боится ее доброты. Она словно ломает его решимость. Он боится любви, потому что недостоин ее. Ему очень стыдно. И он зол. Ужасно зол на эту рану, будто не заслужил ее, и, как ребенок, он не понимает, в чем дело. Новая работа все исправит. Он опять станет хорошим. Чистым. Все плохое сгинет.

Ма Любич ставит рядом со мной чай; при желании она может двигаться бесшумно, как кошка. Ма Любич замечательно приспособилась к самой себе. Лишний вес придал ей силы и одновременно изящества. Чай она заварила с дымком: уже за полночь, и нам нужен резкий вкус, немного смягченный каплей молока. В этом доме только Ма Любич решает, каким чаем тебя угостить. Судя по обстановке, она заваривает дарджилинг, лапсанг сушонг, ассам или пеко, не жалея молока и сахара. Чашки она тоже выбирает с умом: маленькие для жаркого летнего дня и большие, с толстыми стенками для зимы. Сегодня мы пьем из незнакомых мне чашек, густо покрытых треснувшей глазурью, под которой виднеется терракота. Чашки для крайней нужды, на черный день.

– Я разговаривал с Джеймсом. – Старик Любич имеет в виду Джима Хепсобу. Он не признает сокращений, и Джим для него всегда Джеймс, как будто его недюжинную силу нельзя уместить в коротеньком прозвище. – Вернее, пытался. Он был так любезен, болтал о пустяках. Выходило у него очень плохо. Он передал трубку Салли. Вот кто умеет лгать. Она мастер недомолвок, полуправд, экивоков и изворотов. Салли была очень весела. И несчастна. – Старик Любич вздыхает. – А теперь пришел ты. С таким лицом, явился среди ночи… Прямая их противоположность. Хочешь убежать, будто тебя травят. Будто ждешь, что тебе дадут от ворот поворот. Но ты не сделал ничего дурного и всем сердцем в это веришь. Ты не виноват, но зол. Почему? Кто ты? И зачем пришел? Секретов хранить не собираешься. Если хотел солгать, мог бы просто пройти мимо. Словом: что сделал тебе мой сын? Почему он бежит так далеко и так быстро?

Прямо я ответить не могу, но в этом и нет нужды. Время в гостиной остановилось. Огонь будет гореть вечно: старик Любич подкладывает еще одно полено, смола шипит, дымит и загорается. Чай не иссякнет никогда. Я в самом сердце мира и в безопасности. Собираюсь с мыслями и выкладываю свою историю. Я не пытаюсь отделять свои воспоминания от Гонзовых или судить о том, что происходило на самом деле. Прошлое – это память, и нет на свете двух людей с одинаковыми воспоминаниями. Я знаю свое прошлое и рассказываю о нем так, будто оно мое. Ничего не утаивая о миге своего истинного возникновения. Никаких уверток. Ясно даю понять: я – тень Гонзо, его вымышленный друг, обретший плоть и кровь. Я новый.

Ма Любич распахивает глаза и подается назад, рычит. В следующий миг она осторожно тыкает меня жирным пальцем, внимательно наблюдая, что будет. Ничего не происходит, и она вновь устраивается в кресле. Старик Любич кивает, словно до него только сейчас дошло очевидное. Никто особо не огорчается при мысли о том, что у них в доме раздвоенный.

– Я чудовище, – на всякий случай поясняю я.

– В самом деле? – осведомляется старик Любич.

– Да.

– И что чудовищного ты натворил?

Ну, откровенно говоря, ужасных преступлений я не совершал. Да, я участвовал в Сгинь-Войне. Но то же самое делали и обычные люди. Гонзо.

Я высказываю предположение, что быть чудовищем – скорее факт, нежели действие, и старик Любич отвечает: «Ха!»

Поскольку им больше нечего добавить на этот счет, я продолжаю свой рассказ.

Ранним утром на Аггердинском утесе холодно. С океана дует влажный ветер, воздух пропитан солью и запахом водорослей. Волны едва плещут, скользкие, цвета неба, – не прячься за тучами белое солнце, горизонт было бы невозможно найти. После теплых красок гостиной мир предстает в монохроме. На старике Любиче нелепая меховая шапка, куда больше смахивающая на крысу, чем мне запомнилось. Ма Любич шапку не надела, зато обмотала шею твидовым шарфом, прикрывающим мочки ушей. На ней теплое пальто цвета горохового супа. В солнечных лучах, изредка пробивающих тучи, она сияет золотом, и в эти минуты видно, какой красивой она была, да и остается. Мне приходит в голову, что именно такой старик Любич всегда видит свою Елену.

Сначала мы долго разглядывали сквозь двери дом на Аггердинском утесе. Я предложил войти, но, открыв дверь, подумал, что это будет бессмысленное вторжение. Я теперь должен показать им дом и вещи, которых никогда не было? Вот тут я не спал? А вот здесь мама не готовила мне завтрак на несуществующей плите? Такого желания у меня не было, и у Любичей, по счастью, тоже. Я отвел их к песочнице и показал, как мы играли. Здесь сидел Гонзо. А вот там стоял фургон с мороженым. Вы были тут. Да, конечно, Ма Любич прекрасно помнит тот день – каждый день того страшного месяца, во всех подробностях. Я разравниваю песок, и она кивает. Да, именно так играл Гонзо. Со мной. Она улыбается, вспомнив давнюю любовь и давнюю боль.

Над Криклвудской Лощиной небо еще темное. Это мои улицы. Они пока в тени, но уже проступают силуэты зданий, и сквозь окна видно, как ранние пташки чистят зубы и бродят туда-сюда по комнатам. Мы прибавляем шагу, потому что нас начало угнетать молчание. Воздухом мы уже надышались, теперь надо делать выводы. И завтракать, конечно. Через полчаса проснутся пчелы, следом – вся Лощина, и меня начнет искать Айк Термит.

В коридоре опять стоит этот запах зимнего камина и нектара, и в горле застревает горький ком. Еще чувствуется животный душок, может псины. Не удивлюсь, если Ма Любич приютила у себя бродячего пса-людоеда. (Так и вижу, как она треплет огромную лохматую голову и муштрует зверя звонкими щелчками по большому черному носу. «Ну-ка! Нельзя кушать! Нельзя кушать гостей! Только игра-а-ать… Где мой хороший песик? Вот он где!» Пес крутит головой и виляет ободранным хвостом, изъявляя полное согласие быть вечным слугой Ма Любич в обмен на ее веру – совершенно невероятную и распространяемую на всех – что доброту можно найти в каждом, если не пожалеть пирожка и дружеского слова.) Но нет, у неуловимого аромата другой источник. Быть может, так пахнет сам дом: влагой, старой мебелью и хорошей едой.

– Ты пришел за ним, – резко говорит Ма Любич.

Я опять сижу в кресле у камина, и мне только что подали свежий холодный сок и хрустящий бекон. Такой бекон можно засунуть в рот, как карамель, или проложить между кусочками ржаного хлеба. Если запивать его ассамом с кипяченым молоком, то вкус чем-то похож на ирис.

– Не знаю, – отвечаю я.

Ма Любич цокает. Она уже привыкла, что люди ничего не знают. На то она и нужна: знать все за них, пока они не узнают сами; ворчать и брюзжать, пока они не включат мозги и не сообразят, что к чему.

– Ты пришел из-за того, кто ты и кто он, разумеется. И ты знаешь, чем он сейчас занят.

Нет, понятия не имею. С другой стороны, отлично знаю. Гонзо сейчас делает что-то важное и глупое, начинает жизнь с чистого листа. С помпой, фейерверками и фанфарами реабилитируется перед миром. Геройствует. Но его некому спасти, когда он даст маху. Гонзо действует в одиночку. Ему нужна помощь. Ему нужен взгляд со стороны.