Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

Я даже помню, как некоторые секретари партийных организаций, выступая на собраниях партийного актива, часто заявляли, что для некоторых членов партии партийный билет вроде пропуска в клуб, его оставляют как залог в ресторанах, пропивают за поллитровку или пользуются им в качестве записной книжки.

О чем же думал Сталин и те, кто его окружал, давая команду по приказу Сталина снимать с работы, сажать, судить, ссылать и расстреливать не сотни тысяч, а уже миллионы? И не так просто, кого попало или немощных и больных, а уничтожать самых крепких, здоровых, самых опытных, самых работоспособных, самых отборных военных и гражданских специалистов. Ведь каждый из этих арестованных, годы и годы, а иногда по 15–20 лет работая в той или иной отрасли производства, приобретал такую специальность, которая двигала всю нашу экономику вперед.

Неужели сам Сталин не понимал, что он тем самым разрушал всю государственную систему?! Ведь этих людей нельзя было так сразу заменить без ущерба для страны новыми, неопытными кадрами, которые часто, очень часто не успевали даже войти в курс дела, не успевали даже место согреть, как их тоже арестовывали и заменяли еще менее квалифицированными людьми, и такие замены иногда происходили по нескольку раз в год. О каком же улучшении условий жизни или системы могла идти речь в таких жутких условиях работы? Поэтому вся экономика страны во всех отраслях производства, как гражданской, так и военной, пошла под откос.

Отсутствие этих высококвалифицированных кадров было явно видно не только во время Финской кампании, но еще страшнее во время Второй мировой войны.

Казалось, все, что происходит в это время, — это какой-то зловещий заговор. Что какие-то враждебные Советской власти силы, забравшись в высшие органы поближе к Сталину, с ожесточением стараются создать невыносимые условия работы и жизни и шаг за шагом уничтожают все самые лучшие, самые честные, самые преданные и самые полезные и ценные партийные и беспартийные кадры, которые стремились укрепить новую советскую систему, улучшить условия жизни всех советских людей в Советском Союзе. А цель этих зловещих сил заключалась в том, чтобы разрушить и постепенно уничтожить все. Я до сих пор помню, что, как только появлялись какие-нибудь малейшие улучшения и дышать становилось как будто чуть-чуть легче, сразу где-то кто-то немедленно перекрывал кран и закрывал доступ кислорода.

Разве не странно было и ни у кого не вызывало подозрения то, что все эти ужасные вещи начали происходить через десять, пятнадцать, двадцать лет, когда Сталин путем всевозможных манипуляций поднялся на вершину власти и стал самым жутким диктатором?

Это также значило, что в течение первого десятилетия еще были живы и существовали преданные Советской власти люди, которых не успел он так сразу и полностью уничтожить. Что еще были те здравомыслящие люди, которые могли оказать какое-то влияние на безумие Сталина.

И невыносимо больно было быть безмолвным свидетелем и наблюдать, как один человек узурпировал власть, узурпировал лучшую в мире идею, лучшую в мире систему и, спекулируя тем и другим, ведет нашу великую страну к гибели, а наш народ — к уничтожению.

И все-таки я всегда думала, что наша страна, наш народный Советский Союз — это единственная страна и единственная надежда на светлое будущее для всех трудящихся во всем мире.

Сталины приходят и уходят, а наш Советский Союз останется навсегда.

Дом, в котором мы ожидали получения квартиры, в это время надстраивали буквально черепашьим шагом, и нашей семье — трое взрослых и двое младенцев, пять человек — надо было ютиться в комнате в 10 кв. м. И только в январе 1939 года мы наконец получили квартиру. Новый год справляли еще на Мытной, 23.

Переехав на новую квартиру, мы начали свою жизнь прямо с нуля. Все, что у нас было, это несколько ящиков учебников и двое детей.

Наша новая квартира выходила на Люсиновскую, на противоположную сторону от Мытной, но большой двор с садом и детской площадкой был общий, и домоуправление было одно.

И так я первый раз в жизни, когда у меня уже было двое детей, почувствовала твердую почву под ногами. Это был не просто угол или тесная, заставленная кроватями комнатка, это была квартира: красивые, просторные, высокие комнаты с балконом и, по тем временам, со всеми удобствами. Выглядела квартира очень хорошо, правда, горячей воды не было, но был газ в кухне и ванная с газовой колонкой, которую нужно было зажигать перед приемом ванны для подогрева воды.

Я помню, один наш знакомый военный вошел и громко произнес: «Министерская квартира». По всем стандартам и по размеру нашей семьи она могла и должна была бы быть больше, но тогда она казалась просто огромной. И обставить ее мне хотелось не как-нибудь, а по своему вкусу, так как это была уже наша квартира.

Нам надо было приобретать все, начиная со столовой посуды и кончая постелями. Любительница старины, я бросилась в комиссионные магазины. Не столько с практической точки зрения, сколько с эстетической. Я любила и люблю смотреть на старинные вещи, так же как на старинную архитектуру, просто как на произведения искусства и восхищаться ими.

Я терпеть не могла то, что мы называли «современная мебель».

Помню, как моя приятельница Нора Шумятская, дочь наркома кинопромышленности СССР, пригласила меня посмотреть вновь обставленную квартиру ее родных в ультрасовременном скандинавском стиле. Три небольшие комнаты были обставлены ну просто, как мне показалось, простыми отполированными деревяшками, как будто из какого-то кустарно-промышленного комбината, хотя они с гордостью сообщили нам, что привезли эту мебель из своей командировки не то в Финляндию, не то в Голландию, и очень гордились ею. Я же решила покупать только старинные вещи.

В одном комиссионном увидела потрясающей красоты стол. Продавец заявил: «Этому столу цены нет, но никто его не покупает, так как ни у кого нет такой большой комнаты, чтобы поставить». В разложенном виде за ним можно было посадить человек 20. Но стулья к нему я не нашла, и пришлось временно купить современные. И я успела купить еще несколько красивых вещей до начала войны. Но получить удовольствие от этого мы не успели, как только грянула война, все это сразу же потеряло всякий смысл.

Помню, как я стояла у открытой двери балкона, после стольких долгих тяжелых лет бездомного скитания, смотрела на свою комнату и радовалась каждой приобретенной мелочи, которая могла украсить жизнь, и как я сразу почувствовала, что все это ничего, ну просто ничегошеньки не стоит по сравнению с этим страшным словом — ВОЙНА. И в ту минуту я подумала, что готова лишиться всего, перенести в тысячекратном размере все лишения и невзгоды, лишь бы не слышать это проклятое, страшное слово — ВОЙНА.

Когда мы переехали на нашу новую квартиру в 1939 году, я перешла работать в Институт цветных металлов и золота в качестве старшего научного сотрудника в лаборатории легких металлов, и тогда же, как будто на капельку, на какое-то время, чуть-чуть притихли аресты и ссылки. Это было приблизительно в конце 1940 года. Продовольственное снабжение тоже вроде начало постепенно улучшаться в Москве. Прямо на Калужской площади мы с моей приятельницей Надеждой Васильевной Калининой заходили после работы в рыбный магазин, где можно было купить живую и копченую рыбу, икру красную по 10–12 и черную по 16–18 рублей за килограмм, и сколько угодно. В смысле одежды тоже стало немножко легче.