Королева красоты Иерусалима - Сарит Ишай-Леви

– Клянусь!

– Знаешь, пока на свет не появилась Луна, я словно не жил; она вернула мне вкус к жизни, и я этого не забываю. Дня не проходит, чтоб я об этом не думал.

Как интересно, думает Давид, Габриэла тоже вернула смысл моей жизни.

– Луна любит вас больше всех на свете, – говорит он тестю. – Она и дочь свою назвала вашим именем, назвала девочку мужским именем, так сильно она вас любит. Это правда: она любит вас больше, чем меня, и больше, чем свою дочь.

Однажды, придя в больницу, Давид не застал Луну в палате.

– Где моя жена? – спросил он у медсестры.

– Она в кабинете у профессора, – ответила та.

Он сел на скамейку в коридоре и стал ждать. Из палаты доносились взрывы хохота. Раненые сдружились:

пройденный вместе нелегкий и долгий путь сближает. – Привет, дружище! – Гиди-Рыжий остановил свою инвалидную коляску рядом с Давидом.

– Привет-привет.

– Ждешь Луну? – поинтересовался Гиди.

– Да, – кивнул Давид.

– Уже оформил выписку?

– Какую выписку?

– Ну Луну же выписывают.

– Что? Когда?

– Сегодня. Она тебе не сказала?

– Нет, – Давид даже не пытался притвориться, что не удивлен.

– Профессор сейчас разговаривает с ней в кабинете, а потом она пойдет домой.

– А когда стало известно, что ее выписывают?

– Три дня назад. Профессор сказал, устроим ей прощальную вечеринку.

Давид пытался переварить свалившуюся на него новость. Луна уже три дня знает о том, что ее выписывают из больницы, и не сказала ему ни слова? Ему уже давно кажется, что она предпочитает оставаться в больнице, в обществе своих раненых товарищей, а не вернуться домой, к нему и к дочери, – и, похоже, это действительно так. Он крепко зажмурился, пытаясь обуздать гнев, поднимающийся к горлу, побагровел и с силой ударил кулаком по скамейке.

– Не принимай близко к сердцу, – успокаивал его Гиди. – Дело не в тебе. Она боится возвращаться домой, еще не чувствует себя достаточно здоровой. Видно, она ничего тебе не рассказала, чтобы ты не огорчался, если ее все же оставят в больнице.

Давид глубоко вздохнул. Как получилось, что Рыжему известно о его жене больше, чем ему самому? Судя по всему, он ее уже совсем не знает, не представляет, чего она хочет, они ведь толком не разговаривают.

Наконец Луна вышла из кабинета профессора, злая и расстроенная.

– Профессор выписывает меня, – обратилась она к Гиди, словно не замечая мужа. – Но я не хочу домой, я еще недостаточно окрепла, – и она разрыдалась.

– Луна, – голос Гиди звучал очень мягко, – это больница, а не санаторий.

– Ты не понимаешь, – всхлипывала она, – я боюсь, что у меня швы разойдутся.

– Они не разойдутся, Луна, – сказал вышедший из кабинета профессор. – Ваши раны зажили. Да, вы еще не полностью здоровы, но скоро восстановитесь. Возвращайтесь домой, начинайте жить заново, берегите себя – и постепенно вы станете как новенькая, обещаю. Если хотите, могу устроить вам недельку в санатории в Моце.

Все это время Давид чувствовал себя посторонним. Жена не обращает на него внимания, будто его здесь нет, будто он не ее муж; он лишний в ее жизни, в этом бесовском хороводе, который навязала им война, в долгом и утомительном процессе ее выздоровления. Она не нуждается в нем, у нее есть Рыжий, есть раненые друзья, а он лишь мешает.

Только когда Давид встал с места, чтобы уходить, профессор заметил его и сказал:

– Господин Ситон, я возвращаю вам жену.

– Жена не сказала мне, что выписывается.

Луна поглядела на него так, словно видела впервые. – Ну хотя бы еще на день разрешите мне остаться, – сказала она профессору. – А завтра я уйду домой. – Один день, Луна, – кивнул профессор. – Один день, не больше.

Этим вечером, прощаясь с друзьями в отделении, она пролила немало слез. На прощальной вечеринке Луна захотела быть одна, без мужа.

– Он не поймет, – сказала она Гиди. – Решит, что я сошла с ума, когда увидит, как я тут слезами заливаюсь.

– Он решит, что это слезы радости.

– Но ты-то знаешь, что это слезы печали.

– Зачем печалиться, красавица? Хотел бы я, чтобы меня уже выписали!

– Я буду скучать по тебе, – сказала Луна и торопливо добавила: – И по всем остальным в отделении. Моя жизнь будет теперь совсем другой без тебя, – прошептала она.

– Но почему же без меня? Ты будешь меня навещать, а потом меня выпишут, и мы будем видеться.

– Обещаешь?

– Тебе нужны мои обещания? Далеко не у всех есть то, что у нас с тобой.

– А что у нас с тобой?

– Любовь, – прошептал он.

– Любовь как между мужчиной и женщиной или как у друзей? – не отставала Луна.

– Ты, между прочим, замужем; как между мужчиной и женщиной нельзя.

– А если бы я не была замужем?

– А если бы у бабушки были колеса? А если бы я стоял на ногах?

– Я серьезно спрашиваю. Перестань обращать все в шутку.

– Ты спрашиваешь серьезно? Тогда и я отвечу тебе серьезно: если бы мы встретились до войны, до того, как ты вышла замуж, до того, как родила ребенка, до того, как тебя ранило, до того, как меня ранило, до того, как мне сказали, что я не смогу иметь детей, – я бы на тебе женился.

– Ты наверняка сможешь иметь детей.

– Луна, я парализован, ты забыла? У меня никогда не будет детей. А у тебя есть дочь, и муж, и будут еще дети. Так уходи уже из этой чертовой больницы и живи своей жизнью. Не забывай меня, но про любовь мужчины к женщине забудь: этого никогда не случится со мной – ни с тобой, ни с любой другой женщиной.

Они сидели на больничном балконе, выходящем на улицу Ха-Невиим. Это было их место, они приходили сюда, чтобы побыть вдвоем. Здесь впервые после ранения она снова почувствовала себя живой, здесь у нее замирало сердце от взгляда того единственного человека, которому удавалось вызвать у нее улыбку. Здесь она поняла, что то, что она испытывает к Гиди, не просто глубокая симпатия, не просто дружеские чувства, как к другим товарищам по отделению, а нечто более серьезное. Оба они уже много месяцев провели в больнице, и пульсировавшее в ней чувство оказалось настолько сильным, что она позволила себе открыться Рыжему и признаться в любви.

Гиди взглянул на нее, как всегда, чуть насмешливо:

– Это морфий говорит твоими устами. Ты бредишь.

– Я люблю тебя.

Он перевел взгляд на улицу и тихо произнес:

– Ты не имеешь права говорить такие слова никому, кроме мужа.