Королева красоты Иерусалима - Сарит Ишай-Леви

Вечером Луна легла в постель, укрылась с головой и притворилась спящей. Он точно знает: меньше всего на свете ей хочется, чтобы он был рядом. Что ж, он сидит во дворе и курит. Звездная ночь освещает иерусалимское небо, молодой месяц пробирается меж облаками, дым сигареты уходит вверх, рисует кольца в пустоте. Давид встает, выходит из ворот Охель-Моше и пускается в путь.

Улицы пустынны, Иерусалим ложится рано. Никак он не привыкнет к тому, что нет уже британских солдат, нет комендантского часа, нет колючей проволоки, что можно идти куда угодно и когда угодно и никакой мерзавец-полицейский тебя не остановит, не потребует предъявить документы, не начнет задавать вопросы. Он идет вниз по улице Яффо к Нахалат-Шива: там, в одной из улочек, неподалеку от горевшего кинотеатра «Рекс», есть бар Розенблата. Там он не встретит ни соседей, ни знакомых – только одиноких, как и он, мужчин, которые приходят сюда, чтобы забыть об одиночестве в компании чужих женщин и дешевого бренди.

Уже издали доносится теплый женский голос, поющий «Мамбо итальяно», и Давида охватывает отчаянная тоска. Он спускается в темноте по ступеням, отдергивает красную штору и входит в бар. Грубо накрашенные женщины с глубоким декольте, не оставляющим места для фантазии, сидят у барной стойки около мужчин с усталыми глазами. Душный от сигаретного дыма воздух, атмосфера дешевого разврата. Он заказывает коньяк и одним глотком осушает рюмку. Скверный коньяк обжигает горло, но он заказывает еще рюмку: может, алкоголь загасит пожар, бушующий у него в груди, задавит раз и навсегда грызущую неотступно боль, заглушит отвращение от той лживой жизни, которую он, жалкий трус, сам себе навязал. Будь проклят тот день, когда он решил оставить Изабеллу, будь проклят тот день, когда он из холодных рассудочных побуждений женился на Луне. Почему он не послушал зова сердца? Почему не внял мольбам Изабеллы? Может, если б он не оставил ее на причале в Местре, заливающуюся горькими слезами, он был бы сегодня счастливо женат на женщине, которую любит, а не на той, что с ним даже не разговаривает, и жизнь не казалась бы ему такой постылой.

Он заказывает третью рюмку коньяку, но заглушить мучительные мысли не удается.

– Налей-ка еще одну на дорожку, – кивает он бармену.

Выпивает четвертую рюмку и, пошатываясь, выходит из бара.

Домой он приходит пьяный в стельку и падает, не раздеваясь, на диван в гостиной, где спит с тех пор, как Луна вернулась из больницы.

Вместо того, чтобы окрепнуть и выздороветь, мама все больше слабела. Она с трудом держалась на ногах, голос ее был едва слышен, любое, самое незначительное усилие ее утомляло. Каждый раз, идя из своей комнаты в туалет во дворе, она чувствовала себя так, словно взбиралась на Эверест.

– Давай принесу тебе горшок, – предложила Бекки, но Луна категорически отказалась. Ей нужно сохранить хотя бы каплю самоуважения. Она и так чувствовала себя униженной, растоптанной – врачами, ассистировавшими им студентами, медсестрами. Правда, они задергивали занавеску, когда осматривали и лечили ее, но ей казалось, что занавеска прозрачна, и сквозь нее все раненые, лежавшие в палате, могут увидеть ее искалеченное тело. И теперь, когда она наконец дома, она не согласна, чтобы кто-то видел ее голой. Ни сестра, ни мать, ни тем более муж. И хотя каждый шаг отзывался сильной болью, она решительно предпочитала туалет во дворе горшку. Скрепя сердце она согласилась на помощь Бекки в переодевании, но ни за что не разрешала себя мыть: уж лучше вообще не купаться, чем показать Бекки свое тело в шрамах. И с тех пор как вернулась из больницы, Луна ни разу не мылась – это она-то, которая раньше мылась каждый день, даже ледяной водой!

Единственный человек, на которого у нее хватало терпения, был дедушка Габриэль. Она сидела рядом с ним часами, кормила с ложечки (его дрожащие руки уже не могли ничего удержать), вытирала остатки еды, которые капали у него изо рта, поправляла подушки у него за спиной, читала ему газету, настраивала радио. Никто не мог понять его увлечения программой поиска родных, но Габриэль прижимал ухо к радиоприемнику, как будто боялся пропустить чье-то имя, как будто в приемнике скрывался какой-то его родственник. Но какие у него могут быть родственники среди ашкеназов, переживших Катастрофу? Роза не могла понять мужа.

А впрочем, она уже вообще ничего не понимала в эти тяжелые времена. Вот сегодня она дала Бекки новые карточки, чтобы та пошла и получила яйца. Та принесла по три турецких яйца на человека и дополнительные три яйца для Габриэля.

– Почему турецкие? – спросила Роза. – Почему не наши?

– Откуда я знаю? – разозлилась Бекки. – Что дали. И так я целый час простояла в очереди и ругалась со всеми из-за этих яиц.

– А что насчет сахара? Говорили, когда будут выдавать сахар?

– Продовольственный инспектор вывесил объявление: сахар выдадут в следующем месяце. Так что пока только Луна, Габриэла и папа будут пить чай с сахаром, а ты, я и Давид – без.

Сидевшая за столом Луна, совсем исхудавшая и ослабевшая, попыталась поднести стакан с чаем к своим потрескавшимся губам. Внезапно стеклянный стакан выскользнул у нее из рук. Осколки разлетелись по полу, и Луна потеряла сознание. Бабушка Роза начала кричать, дедушка Габриэль, прикованный к креслу, был беспомощен, а я в это время ползала по полу и наступила на осколки. Кровь брызнула у меня из ладошек и коленок, и я заорала от боли. Бедная бабушка не знала, кем заняться раньше – дочерью в обмороке или внучкой с порезами, она лихорадочно металась между мной и мамой, пока дедушка не стукнул палкой о пол и не крикнул:

– Баста, Роза! Перестань суетиться, позови соседей, пусть немедленно вызовут скорую и поскорей отвезут Луну в больницу!

Бабушка Роза вышла во двор.

– Скорая помощь, скорая помощь! – закричала она. – Кто-нибудь вызовите скорую!

– О боже, что случилось? – появилась Тамар.

И бабушка, у которой совершенно пропал голос, задыхаясь от слез, показала на двери дома. Тамар немедленно послала одного из своих детей в аптеку «Ассута», чтобы попросил там вызвать по телефону скорую, сама же вошла к нам в дом и попыталась привести мою маму в чувство. Бабушка тем временем вынимала вонзившиеся в меня осколки стекла.

Скорая помощь приехала через несколько минут, оглашая улицу сиреной, и маму, которая уже очнулась, положили на носилки и отвезли в больницу.

У бабушки Розы ушла неделя на то, чтобы вытащить из меня все осколки, и все это время дедушка не разговаривал. Он уходил в себя все глубже и даже не спрашивал, как себя чувствует моя мама.

– О господи, Габриэль, – говорила Роза, – почему бы тебе не помолчать немного, уже голова болит от твоей неумолчной болтовни.

Но дедушка не обращал внимания на ее подзуживание и продолжал молчать как рыба. Даже мне не удавалось вызвать у него улыбку.

Бекки стала моей второй матерью. Она всюду брала меня с собой, даже когда шла гулять с красавцем Эли Коэном, даже когда сидела на ступеньках с подружками, даже когда ходила в магазин за покупками.