Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря - Мэри Рено

И если проанализировать в этом свете всю легенду, перед нами возникает вполне определенная личность: легковес, отважный и агрессивный, физически крепкий и быстрый, в высшей степени сексуальный и абсолютно не склонный к единобрачию, трогательно гордый, но снисходительный к побежденным; напоминающий Александра Македонского ранней одаренностью, умением руководить и романтическим ощущением судьбы.

Нивелирующие традиции нашего времени хотели бы видеть в Тесее удачливого авантюриста, явившегося в Афины после успешного боя на Истме и вынудившего царя Эгея назвать его своим наследником. Однако, не говоря уже о том, что подобный шаг явился бы самоубийственным для Эгея, если бы его не защищало кровное родство, сам факт добровольного отплытия Тесея на Крит указывает, что в жилах этого человека текла царская кровь и он был рожден и подготовлен к архетипической трагедии ахейского царя.[109]

Нет сомнений в том, что жертвоприношение царя происходило иногда по его собственной воле и осуществлялось до исторических времен. Полулегендарный Кодр[110]сам устроил свою смерть в битве с дорийцами, узнав, что в случае его гибели врага ждет поражение. Как утверждает Геродот, после такого же предсказания спартанский царь Леонид, отпустив союзников, остался защищать Фермопилы. Еще в 403 году до н. э. прорицатель освободительной армии Фрасибула, возможно пользуясь правом высочайшего среди жрецов, предсказал своему войску победу, если оно пойдет вперед после того, как падет первый убитый, и сам бросился на копья.

Насколько я знаю, прежде никто не предполагал, что Тесей был наделен способностью предчувствовать землетрясения; подобный инстинкт хорошо развит у животных и птиц. Даже в наши дни такую одаренность только приветствовали бы в любом греческом селении или городке; люди бронзового века усмотрели бы в ней прикосновение божества. Симпатия и защита со стороны Посейдона подчеркиваются во всей легенде; стоит заметить, что проклятие Тесея подтверждает гигантская волна. Приязнь колебателя земли к Пелопу (по легенде, прадеду Тесея) предполагает наследственную передачу этой способности. Пелопоннес – очень сейсмоопасный край, и статуи в Олимпийском музее стоят в ящиках с песком, чтобы не разбились при падении.

Судя по кносским находкам, становится очевидным, что почитание игры с быком на Крите не уступает популярности корриды в современной Испании. Вполне можно допустить, что известный тореро, обладающий славой Манолето[111]и Нижинского,[112]может сделаться любовником царевны и сыграть свою роль в падении прежней власти. Археологи соглашаются в том, что дворец был сожжен, разграблен и разрушен землетрясением, хотя последовательность событий не установлена; о пренебрежительных кличках, которые давались слугам-критянам, известно из надписей, сделанных на критском линейном письме «Б». Возле тронного зала обнаружена небольшая жилая комната, в которой царь проводил какое-то время, должно быть по религиозным соображениям. В самом тронном зале сохранились свидетельства совершения прерванного обряда.

В легенде содержится много маловероятных фактов, но если проанализировать, то это лишь второстепенные детали. Так, Тесей не мог доставить из Афин юношей, переодетых в женское платье, поскольку на арене выступали почти нагими, однако хитрость с дверью кажется вполне вероятной. Что касается чаши с ядом, Эгей едва ли рискнул бы совершить такое серьезное преступление, как покушение на жизнь гостя на людном пиру. Однако, учитывая стремительное возвышение Тесея, сама попытка кажется достаточно убедительной. Эпизод этот любили в греческом театре, и неизбежное присутствие хора на сцене, возможно, повлияло и на сам рассказ. Что касается жизни в Трезене, когда наследник остается сокрыт от мира, пока не сумеет самостоятельно защитить себя, то этот сюжет известен во всем мире и популярен в народных сказках нынешней Африки. Подобный обычай нередок там, где общество не обеспечивает безопасности, – стратегия настолько естественна, что к ней прибегают даже животные. Рассматривая любое старинное повествование, следует помнить, что примитивные народы великолепно чувствуют драму и драматизируют даже повседневную жизнь. И мы только обманем себя, если откажем в доверии подобным событиям лишь потому, что они отнюдь не соответствуют нормам общества, привыкшего к средствам массовой информации.

Слово «эллин» едва ли существовало в минойские времена, однако я воспользовалась им, поскольку многие люди сочтут его более общим, менее привязанным к одному месту, чем слово «ахеец».

Дж. М. – как всегда

Стояла дельфинья погода, когда паруса доставили меня вместе с собратьями по критской арене в Пирей. Пал Кносс, правивший морями с незапамятных времен. Наша одежда и волосы еще хранили в себе запах сгоревшего Лабиринта.

Я выпрыгнул на берег и набрал полные горсти земли Аттики, словно с любовью прилипавшей к моим ладоням. А потом заметил собравшихся на берегу людей. Они не приветствовали нас, но звали других поглазеть на чужеземцев с Крита.

Я посмотрел на своих друзей, юношей и девушек, отправленных из Афин на Крит в качестве дани, чтобы научиться там прыгать через быка и плясать перед Минотавром на окровавленном песке. В них я увидел себя – такого, каким предстал перед глазами жителей Аттики: гладковыбритым критянином, прыгуном и плясуном в позолоченном тугом поясе, в шелковой юбке, украшенной павлиньими глазками, с накрашенными веками, – ничего эллинского в обличье, если не считать льняных волос. Мое ожерелье и браслеты трудно было бы счесть солидными вещами, достойными отпрыска царского дома. Это были дорогие безделушки Бычьего двора – дары мужей, ценящих развлечения, и любвеобильных жен, сделанные прыгуну, что пляшет под музыку, взлетая в воздух под бычьими рогами.

Нечего удивляться, что меня не узнали. Арена намертво впечатывается в душу, и, пока ноги мои не коснулись земли Аттики, я оставался Тесеем-афинянином, предводителем «журавлей», фаворитом, умеющим крутить обратное сальто, первым из прыгунов. Меня рисовали на стенах Лабиринта, вырезали из слоновой кости, а женщины приказывали прикрепить мое маленькое золотое изображение к своим браслетам. Сказители обещали, что сложенные обо мне песни будут звучать и через тысячу лет. Да, я по-прежнему гордился этим. Но настало время вновь стать сыном собственного отца.

Вокруг уже поднялся крик: толпа узнала нас. Новость о нашем прибытии быстро понеслась в сторону Афин и Скалы, а собравшиеся вокруг люди пялили глаза на царского сына, вырядившегося как шут. Женщины жалостливыми голосами обсуждали шрамы, оставленные скользящим прикосновением бычьих рогов на моей груди и боках. Такие рубцы были у всех нас. А они думали, что нас пороли. На лицах кое-кого из наших я заметил смущение. На Крите всякий видел в этих отметинах честь, свидетельство тонкого мастерства.