Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря - Мэри Рено

– Да-да, судьба была сильнее его. – В ее водянистых глазах вспыхнул меркнущий огонек. – Следуй своей судьбе, но не выходи за пределы ее, чтобы не попасть во тьму. А правду и смерть принесет тебе с севера падающая звезда…

Она скрестила на груди руки и покачнулась, в голосе ее был стон, словно о мертвом. А потом выпрямилась и воскликнула:

– Не выпускай же быка из моря!

Я ждал, но продолжения не последовало. В глазах снова не было мысли. Шагнув к ней, я подумал: «Зачем? Она потеряла рассудок».

Отвернувшись, я услышал рычание. Пес оскалил зубы, поджал хвост, шерсть на шее и хребте поднялась, обнажив темные корни. Сухими листьями прошелестели старые ноги, Микала исчезла.

Знать ожидала меня. Я вышел, собака жалась ко мне. Она была на моей стороне, и я не стал прогонять ее.

Я похоронил отца с должными почестями на склоне холма Ареса рядом с другими царями. Гробницу его облицевали тесаным камнем, шляпки гвоздей были сделаны в форме бутонов и позолочены. Питье и еду оставили в расписных сосудах, подставки украсили слоновой костью. Я велел сделать прекрасную высокую погребальную колесницу. Тело отца завернули в расшитое золотыми львами покрывало. В могилу положили украшенные эмалями сундуки, самые богатые меч и кинжал, два больших золотых кольца и ожерелье – знак власти. Когда над склепом насыпали курган, я принес на нем в жертву восьмерых быков и боевого коня – чтобы возил его на себе в подземном царстве. Земля вбирала в себя кровь, и женщины завели погребальную песнь, восхваляя усопшего. Охотничий пес Актис последовал за мной к могиле, но он заскулил при виде крови, и я велел увести пса, вместо него принесли в жертву двух гончих из дворца. Если бы он скорбел до конца, я отослал бы пса вниз к отцу, но зверь сам выбрал меня.

Люди принялись утаптывать холм над могилой. Лишь дверь осталась открытой в дромосе, чтобы усопший мог видеть игры, дающиеся в его память. Пение вздымалось и утихало, и вслед за ним переступали и топали люди, двигаясь словно ток крови за ударами сердца. Я стоял забрызганный жертвенной кровью и думал об отце, о том, каким он был. Он получил мою весть. И знал, что если высадится на Крите, то рабы устроят бунт, а мы, прыгуны, захватим Лабиринт. Я предложил ему победу и славу, сокровища, скопленные за тысячелетия, но он не протянул к ним руки. Вот этого я не понимаю и не пойму никогда: как может муж желать и ничего не делать.

Как бы то ни было, он умер. И вожди всей Аттики сходились целый день ради погребального пира и завтрашних игр. С крыши дворца видны были поднимающиеся по горным склонам отряды копейщиков. Вились султаны за шлемами колесничих, спешивших по равнине, а пешие воины поднимали клубы пыли своими ногами. Но я помнил, как смотрел из Лабиринта на проложенные от побережья до побережья дороги, которые можно было пройти безоружным. И отряды эти казались мне далеко не такими грозными, какими считали их, должно быть, сами эллины.

Они собирались вооруженными до зубов, имея на то причины. Эти хозяева Аттики так и не узнали единого закона. Шли победители-эллины, наша родня, колесничие с далекого севера – этих было видно издалека, прочие расступались, давая им дорогу; шли и сыны берегового народа, засевшие в удобной долине или горной крепости и сумевшие договориться с победителями; подходили и пираты с мысов, обзаведшиеся несколькими полями, но не отказавшиеся от своего дела; шли люди, выдвинутые мной и отцом, – они помогли нам в борьбе с паллантидами и получили за это долю добычи.

Все они, если уж на то пошло, признают меня Верховным царем, последуют за мной на войну и не примут у себя моего врага. Некоторые из них выплачивали царскому двору или его богам дань скотом, вином или рабами. Однако все они правили своими землями по закону предков и не желали, чтобы в их дела вмешивались. Соседи придерживались других обычаев, нередко в их жилах текла и иная кровь, так что распри тянулись поколениями и щиты нужны были не только для виду.

Я глядел на них с высоких утесов Скалы – крепости, никогда не бывавшей в руках врага. Только она, одна она, делала Верховным царем отца, да и меня самого. Если бы не твердыня, я был бы таким же, как они, – предводителем горстки копейщиков, владельцем нескольких лоз и олив и жалкого стада, которое приходилось бы стеречь ночами от набегов соседей. И ничего больше.

Я вошел в дом и поглядел на богиню крепости в ее новом святилище. Она обитала на Скале с времен незапамятных, но при деде моем Пандионе, когда братья поделили царство, Паллант захватил богиню и увез в свою твердыню на мысе Соуний. Взяв его крепость штурмом в войне, что вел мой отец, я вернул богиню назад. Я выказал ей нужное почтение: в пылу боя позаботился о жрицах как о собственных сестрах и сохранил святыню неприкосновенной. Однако богиня долго пробыла на Соунии, и мы на всякий случай держали ее привязанной к колонне ремнями из бычьей шкуры, чтобы не вздумала вернуться туда по воздуху и оставить нас. Богиня была очень стара. Дерево ее лица и округлых нагих грудей почернело от древности и умащений. Руки вытянуты вперед, золотая змея оплетает сжимающую копье десницу, а в левой руке она держит щит; вернув богиню назад, я велел сделать для нее новый шлем – чтобы она полюбила меня. Под святилищем в пещере обитает домовая змея, которую нельзя видеть мужчинам, но сама она с ними дружит. Она любит проницательных полководцев и князей, отважных в битве, а еще старинные дома, не уронившие чести с древних времен. Жрица утверждает, что домовая змея по-прежнему дает знамения, значит обиталище по вкусу богине. Чтобы не забыть какой-нибудь из привычных ей титулов, мы зовем ее в своих гимнах Афиной Палладой.

Настала ночь, гостей дома накормили и уложили. Но я был еще в долгу перед отцом, пока земля не совсем сомкнулась над ним, и большую часть ночи провел вместе со стражей на его кургане, следя за тем, чтобы не гас поминальный костер, и совершая возлияния подземным богам. Огонь поднялся высоко, его свет проникал в облицованный камнем проход, что вел к центру кургана, падал на разрисованные дверные опоры склепа, новые бронзовые засовы на открытых дверях и змею – знак эрехтидов на притолоке. Но он не мог пронзить тьму за ними; иногда, обернувшись к нему спиной, я буквально ощущал тень отца, из глубины склепа наблюдающую за свершением положенных обрядов, – таким изображали покойника на погребальных росписях.

Полумесяц над погребальным полем поднялся поздно, осветив тополя и кипарисы, вздымавшиеся подобно копьям стражи, древние гробницы, на стелах которых изображены были львы, вепри и битвы на колесницах; видны стали и покосившиеся шесты с истлевшими трофеями.

Сердцевина костра дрогнула, в тонком синем пламени вверх взлетели золотые искры. Ночь стала холодной: в эту пору сила оставляет живущих. Неслышным шагом по росе подходили духи – погреться у огня и вкусить жертвоприношений. В такие мгновения, испив свежей крови, они обретают силу и могут заговорить с человеком. Я повернулся к двери, ведущей в недра холма. Костер освещал огромное бронзовое кольцо на ней, но внутри было тихо.

Что он сказал бы мне? – попытался представить я. Каково ему там, на полях Аида, где не встает и не заходит солнце, где не бывает времен года. Не меняются там и люди: ведь где перемена, там и жизнь, а усопшие, ставшие только тенями прожитых жизней, должны вечно сохранять прежний облик, оставаясь такими, какими сами сделали себя, расхаживая под дневным светом. Неужели боги и тогда продолжают свой суд? Разве может быть приговор более тяжелый, чем остаться наедине с собой, с собственной памятью? О Зевс и Аполлон, не дайте мне спуститься в вечный сумрак, не достигнув славы! И когда я окажусь там, пусть мужи на земле вспоминают мое имя. Смерть не властна над нами – пока поет сказитель и слушает дитя.