На кресах всходних - Михаил Попов

Оксана Лавриновна побледнела и промолчала. Что тут скажешь!

Мирон отвернулся к стене и тихо заныл, утопив голову в потной подушке: как она может?! Она ведь ложится в койку с человеком, сыны которого до полусмерти пороли ее сына на конюшне! Временами эти мысли вставали перед ним стеной, он ничего не видел и не слышал, и, если мать оказывалась на его половине в этот момент с каким-то вопросом, он на нее просто матерно орал.

Сначала он даже есть отказывался — требовал, чтобы его еда была не из принесенного приготовлена. Оксана Лавриновна готовила покорно. Но потом он сообразил, что все равно ведь нельзя понять, из чего именно каждый раз варится похлебка, не проследить же. Стал жрать молча, до дна мстительно выскабливая ложкой миску. Может быть, он и побирается у этого гада, ну и пусть, раз уж упорствовать все равно глупее. А потом опять грыз себя за то, что ест с ладони у Порхневича.

Что же она за животное такое, что не может соблюсти себя, как-нибудь вывернуться из-под этого ночного гада! А может, ей как раз нравится?! Нет, в это он поверить не мог. То, что она мучает себя ради сына и выживания, он мог представить, но мысль, что у матери с Порхневичем полюбовно, он был не в состоянии вынести. И когда она все же проникала в голову, начинал яростно ворочаться, чтобы выгнать ее из головы.

После отца, после исчезновения отца (Мирон знал о судьбе родителя не больше всех прочих), она, по его мнению, должна была блюсти себя. То есть выйти замуж за хорошего человека. А она насильно вроде как держалась одна. Для кого себя экономила? Неужто сразу держала в голове того волка Витольда?! Нет, это было бы совсем как-то… А если нет? Какое тогда объяснение этим упорно одиноким годам?

Оксана Лавриновна однажды утром сказала так, между прочим, что Янина исчезла из лесного лагеря. И нет ее уже две недели. Внутренняя жизнь Мирона сразу переменилась. Какая-то надежда, непонятно, правда, на что, задергалась внутри. Янина тайком, длинным кружным путем пробирается к нему сюда!

Две недели пробирается?! — сразу же срезал он себя.

Но где она тогда?!

Прежде у него бывали моменты жестокой слабости, когда он хотел просить мать, чтобы она поговорила с Порхневичем и тот позволил бы ему повидаться с Яниной. Вернее, ей повидаться с ним. Ведь никуда он не убежит теперь с ней (надрывный смешок). Но удерживался. Слишком унизительно это было бы и бесполезно к тому же.

А теперь вот что.

Ему представились во всем своем разнообразии опасности холодного, оккупированного пространства, через которые должна пробираться его маленькая Янинка, и его затошнило от ужаса и бессильной злобы на себя за невозможность ей помочь.

— Наверно, она к брату, к Вениамину побежала, — осторожно однажды бросила Оксана Лавриновна, уходя за загородку.

Эта информация немного умерила громадность страха и непонятность самого события. Как же она ненавидит отца, если решилась на такое! Почему не побежала к нему — он себя не спрашивал. Безногие вообще ни на что не имеют прав. Да и поймали бы тут легче, чем в церкви, родная мамаша выдала бы девку без разговоров.

Мирон повернулся с правого бока на спину и стал ждать, когда мать снова к нему заглянет, чтобы выдать ей про то, как дочка Янина любит своего отца, Витольда Ромуальдовича: даже родная дочь сбегает от него в Пущу, а ты…

Группа под начальством Бобрина, двигаясь по бригадному заданию ко Дворцу, выйдя из леса, тормознула на дороге между Новосадами и Дворцом сани, в которых ехал немецкий фельдшер. Взяли без единого выстрела в плен с саквояжем, где лежали не важные документы, что подошло бы им больше, а обмеры Мироновых несуществующих ног. Возница — не полицай — очень убивался, когда у него забрали пассажира. Он вполне резонно спрашивал: что скажет пану коменданту? Шукетю пришлось даже погрозить ему стволом: уймись, мол, не до тебя, операция партизанская у нас.

— Пошли с нами, — мирно предложил начальник штаба, — в отряд.

— Какой отряд? А баба, а ребятишки?!

Долго решали, что делать с мужиком. Расстрелять? Крутовато. Отпустить? С него спросит комендант: где немец? Расскажет, все выдаст, операцию сорвет. На самом деле и Бобрин, и Шукеть даже были рады, что теперь можно не имитировать активность, партизанская совесть чиста. Хотели выполнить приказ — да вот Порхневич, предатель!

Перепуганного очкастого толстяка угнали с собой в лес, оставив крестьянина посреди зимней дороги.

В обед следующего дня вернулся из похода отряд Витольда. Вернулся, как подобает настоящему боевому подразделению, с ранами и добычей. Старшему Гордиевскому прошило очередью жупан, и удачно, всего одна пуля прошла сквозь шкуру навылет; когда его бинтовали грязными тряпками, смоченными в самогоне, он, конечно, струхнул, но, когда оказалось, что жить будет, возгордился. Долженкову оцарапало плечо, у остальных были повреждения не от пуль, а от веток, во время стратегического своевременного отступления. Когда уходили, какое-то время лупили по сторонам; казалось, что немцы с полицаями вырвались из Замостья и окружают отряд. Только почему-то молча. Выяснилось, что это часть стада, собранного немцами для отправки куда надо, вырвалась на свободу и искала убежища в лесу от громких звуков боя. Пару коров и овец прихватили с собой на мясо.

«Ленинский комсомол» праздновал победу и добычу, Витольд разрешил немного бимбера. Все поглядывали на него, ведь было понятно, что, скажем, героя Гордиевского не накажут. За невыполнение бригадного приказа товарища Миронова отвечать придется Витольду. Пан Порхневич держался очень уверенно, то ли оттого, что и в самом деле был уверен в своей правоте и крепости своей позиции, то ли это была чистая сила характера.

Плененного Бобриным немца он сразу приспособил к делу: есть чертежи, делай протезы. Нет токарного станка? В ответ на это вдруг вступил Копытко — мол, все станки на Урале и куют нашу победу.

Дед Сашка, в кои-то веки досыта поевший мясца, высказался в том смысле, что баран пана Порхневича, может, и не жирнее того немецкого барана, что захватил Шукеть, да только куда превосходит его по съедобности. Самого Бобрина тронуть своим юмором дед Сашка не решился.

Начальник штаба и его помощник вернулись через сутки и сразу же закрылись у себя в штабе. После ни с кем не заговаривали о важном, только на мелкие темы. Но таково уж свойство всякого секрета, он начинает просачиваться через любой слой молчания и скрытности. Первым, разумеется, догадался дед Сашка. Прибежал к «хате» Порхневичей и, дождавшись, когда появится сам, проблеял:

— А ведь тебя наградят, пожалуй, Витоля.

Витольд и сам уже догадался, что ни трибунала, ни вообще какого бы то ни было наказания ждать не надо. Бригада решила по-другому. Что-то там у них сложилось в связи с его рейдом против скотного двора в особый рисунок. Потом, позднее стали известны детали, и были они такие. Отряд имени Щорса под командованием самого заместителя товарища Миронова — Владимира Горовика получил задачу сорвать мясные поставки в рейх из Замостья. Подошел скрытно и собирался атаковать, но тут ударил миномет Михася и выяснилось, что немцы подготовили хорошую засаду для партизан, ожидая их налета. Очевидно, получили сведения через имеющуюся в бригаде агентуру. Если бы Горовик попер в атаку, то положил бы десятки своих. А так обошлось не только без потерь, но и задание было фактически выполнено. Половину скота перекалечило минными осколками, вторая половина разбежалась, местные похватали коровок и попрятали. Налицо отчетливый военный успех, ввиду чего отказ идти на Дворец прощается — и в самом деле, довольно бессмысленный был приказ. Никто из командиров и признаваться не хотел, кто именно на нем настаивал. Да и к тому же он был частично выполнен — фельдшера унтера захватили. Бобрин хотел было отправить его в бригаду, да Витольд не дал — пусть стругает.