На кресах всходних - Михаил Попов
Шрифт:
Интервал:
Собрание не кончилось одними лишь разговорами. Избрали малую городскую раду. Ни в малейшей степени не собиравшийся ни на что претендовать, Николай Адамович был дружно определен в заместители председателя с записанной в протокол ответственностью за идеологическую и просветительную работу, раз уж он и в прежние времена весьма проявил себя по этой части. Председателем стал Платон Авдеевич Шереверя, адвокат сорока лет, в годы «советской оккупации» служивший нотариусом. Также в раду вошли Армушевич, служивший по финансовой части на моторном заводе до прихода немецких войск, и Герасюк, который еще при царе был помощником начальника вокзала, при поляках выслужился в начальники, однако был изгнан большевиками, а перед немцами отличился тем, что быстро сдал им подпольную группу в депо.
Все происходило — и не для одного Николая Адамовича — как в царстве озвученных теней. Трудно было поверить, что за всем этим стоит что-то кроме мечтаний. Белорусы не привыкли к тому, чтобы их кто-то о чем-то спрашивал, и немцы выглядели непривычно в роли таких баснословных благодетелей, так что это только усиливало природную робость тутейших. Представьте, вы годами мечтаете, чтобы вам хоть на аршин удлинили цепь, а вас назначают заместителем начальника тюрьмы. Какие тут могут быть в наличии готовые идеи? Не имелось в голодных головах белорусских тех соков, из которых растут такие пышные государственные фантазии, это поляки научились, сидя под теплой полой царской шинели, культивировать мастерство политических игр и предательств.
Чем дольше это все длилось, тем больше в Николае Адамовиче просыпалось умственной ясности и даже погибельного белорусского остроумия. Тюремный и жизненный опыт не давал ему возможности очароваться полностью и окончательно. На вопросы дочери (даже ей было не все равно) «что там? как там?» он отвечал скупо, без вздохов вдохновения, что было свойственно некоторым соратникам, и не только молодым, — слишком долго держали под камнем идею белорусской самовластности, а когда камень отвалили, обнаружили лишь выцветшие ростки да пару мокриц. Ростки эти, возможно, нальются живой зеленью и распрямятся, но теми ли движениями и с той ли энергией их приводят в рабочее состояние? Не германским бы нетерпеливым штыком это делать. Только другого инструмента нет; раз германец отвалил камень — ему и право желать дальнейшего. Надо не спешить, надо деликатно, но при этом никуда не деться от ощущения: главный немец может и передумать, может и отменить чудное свое споспешествование.
— Что же делать?
— Оставаться белорусом, — вроде и просто, а на самом деле разумно отвечал Николай Адамович. — Если мы и до сих выживали и выжили в том виде, в котором нас застала эта всемирная свара сильных и злых, — может, не нужно изменять себе и выволакиваться из исторической раковины? Впрочем, и сидя в раковине можно попасть под колесо — только тихий хруст послышится.
— А кто ж там главный, папа, если ты в сторонку отсядешь?
— Да Армушевич с Герасюком.
— Армушевич? Он же свояк Пищика, гминного старшего конторщика. Он, может, и не поляк, но уж и белорус из него… А Герасюк… Да его за квартал обходят — боятся, кусанет.
— Еще адвокат Шереверя — его, кажись, прислали, я с ним незнаком. Он поумнее других, фюрер больше к нему обращается.
— Не прислали. Тихо в конторе копии выдавал.
Николай Адамович постоял над печкой, приблизившись на максимально возможное расстояние. Спина все равно мерзла.
— Папа, а что нам с Жоховой делать?
— А нам нужно с ней что-то делать?
— Ты теперь… Н-ну, чин. Хорошо ли, что под одной крышей с нами будет комиссарская женщина с детьми?
Николай Адамович повернулся спиной к печке:
— Сама говоришь, с детьми женщина. Будет жить.
Данута Николаевна вдруг вся как бы опала, обмякла, на секунду забыла об Адаме, но при слове «дети», все вернулось новым ужасом.
Шукеть разбудил комиссара, глаза у него были злые и испуганные, изо рта валил пар, он только что обежал весь лагерь.
— Ушли!
Бобрин сел на топчане, кутаясь в полушубок и отчаянно разрывая рот зеванием.
Не дожидаясь вопросов «кто? куда?», Шукеть объяснил, что, видимо, ночью или перед рассветом все войско Порхневича снялось с места и исчезло в неизвестном направлении. Впрочем, известно в каком: ушли на юго-запад. Дед Сашка подсказал, радуясь возможности угодить начальству, и следы уж больно откровенно свидетельствовали.
Что это могло означать?
Во-первых, приказ бригады выполнен не будет. Хотя есть на кого свалить ответственность, Бобрин занервничал — он, и только он не обеспечил должного поведения Порхневича. Да и товарищ Миронов и весь штаб в курсе, что за фрукт этот пан, но все же пятно на послужной список начальника штаба ляжет обширное. Одно слово — не обеспечил управляемость и руководство!
Явился Василий Антоник, он почему-то был в хорошем расположении духа. Высказал идиотскую версию: там же Пуща… Куда они двинули? Может, на учения?
Шукеть стал ругаться и рыть каблуком сапога землю. Какие там учения! Что-то Порхневич задумал, таким путем он никогда не выйдет к месту, назначенному приказом из бригады, — к госпиталю во Дворце. Противоположную выбрал дорожку. На другой берег Пущи. Куда именно? Что он там собирается делать?
— Это трибунал, — не удержался Шукеть, у него давно уже горело желание совместить эти два понятия в одно мероприятие: Порхневич плюс трибунал. Еще вчера это было рядом, теперь ему не отвертеться!
— Как же мы теперь с госпиталем? — расчесывал указательным пальцем то одну, то другую бровь комиссар. — Он что, всех забрал?
— Своих — всех, — ответил Антоник, грызя хорошими зубами хвоинку. — Остались моих разведчиков трое да Тарас. Да бабы.
— Вот я сейчас Тараса с Гражиной да Станиславой вооружу и погоню брать госпиталь, — прорычал вдруг Бобрин.
Антоник кивнул:
— Пострелять там поблизости придется.
— А с Тарасом хорошая мысль. Иди буди его, товарищ Вася из разведки, буди. Доложим честь по чести: отряд под командованием товарища Порхневича принял участие в выполнении задания, — ехидно просипел Шукеть.
Бобрин грубыми, неловкими движениями раскатал на столе карту, Антоник зажег висевшую под потолком блиндажа лампу.
— Куда они выйдут — там, как ни меряй, повсюду двадцать верст. Да снежным лесом.
— Они не к утру, они к следующему вечеру планируют, — сказал Антоник.
Шукеть быстро скривил на него рот:
— Ты знал, да?
— Догадывался.
— Как это? — Бобрин отпустил карту, и она вернулась в состояние трубы.
— Чего там сложного? Порхневич не хочет идти на Дворец. Сам говорил.
— У него там баба! — Бобрин влепил кулак в ладонь.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!