Слепой часовщик. Как эволюция доказывает отсутствие замысла во Вселенной - Ричард Докинз

Хрусталик является прозрачным телом и способен исправлять сферические и хроматические аберрации. Могли ли эти его свойства возникнуть исключительно за счет упражнения? Можно ли промыть его до полной прозрачности мощным потоком льющихся сквозь него фотонов? Может ли хрусталик стать совершеннее от употребления, от того, что через него проходит свет? Конечно же, нет. С какой стати? Могут ли формирующие цветовое зрение клетки сетчатки сами собой разделиться на три типа только потому, что на них падает свет с разными длинами волн? Опять-таки с какой стати? Когда мышцы, которые обеспечивают фокусировку, уже существуют, тогда, упражняя их, действительно можно сделать их больше и сильнее, однако изображение не станет от этого более четким. Следует признать, принцип упражнения и неупражнения органов не способен создать ничего, кроме самых грубых и наименее впечатляющих приспособлений.

В то же время при помощи дарвиновского отбора можно объяснить любую мельчайшую деталь. Хорошее зрение, точное и достоверное вплоть до самых ничтожных подробностей, может решить для животного вопрос жизни и смерти. Для быстро летающей птицы, например для стрижа, четко сфокусированный и нейтрализующий искажения хрусталик может оказаться важным фактором, от которого будет зависеть, поймает она мошку или же врежется в скалу. От того, насколько быстро закрывается диафрагма радужки при выходе солнца из-за тучи, иногда зависит, сможет животное вовремя заметить хищника и спастись бегством или же окажется ослепленным на какое-то роковое мгновение. Любое повышение эффективности глаза, сколь бы незначительным оно ни было и как бы глубоко оно ни пряталось во внутренних тканях, может содействовать выживанию и репродуктивному успеху животного — а значит, и распространению генов, обусловивших это улучшение. Вот почему отбор по Дарвину способен объяснять эволюцию усовершенствований. С точки зрения дарвинизма эволюция устройства, успешно помогающего выжить, напрямую вытекает из его успешности как таковой. Взаимосвязь между объяснением и объясняемым феноменом является непосредственной и полной.

Ламаркизм же покоится на непрочном и ненадежном основании — на том правиле, будто все, что много используется, выигрывает от увеличения в размерах. Иными словами, он полагается на корреляцию между размером органа и его эффективностью. Если такая взаимосвязь и существует, то она, несомненно, чрезвычайно слаба. А дарвиновская теория строится на корреляции между эффективностью органа и его эффективностью — более полной корреляции и быть не может! Это слабое место ламаркизма никак не связано с конкретными особенностями тех жизненных форм, которые встречаются на нашей планете. Оно является его системным недостатком, справедливым для любых разновидностей сложных приспособлений — в том числе, как мне думается, и для живых существ, обитающих в любой другой точке Вселенной, какой бы чужеродной и непостижимой в деталях ни показалась нам тамошняя жизнь.

Таким образом, наш набег на ламаркизм получился довольно-таки опустошительным. Во-первых, насколько можно судить, главное допущение ламаркизма, наследование приобретенных признаков, является ошибочным по отношению ко всем известным нам формам жизни. Во-вторых, он не только ошибочно, но и должно быть ошибочным для всех живых организмов, чье эмбриональное развитие происходит по принципу эпигенеза (“рецепта”), а не преформации (“чертежа”), то есть для всех организмов, которые на сегодняшний день нам известны. В-третьих, даже если бы положения ламаркистской теории были верными, она по двум не зависящим друг от друга причинам в принципе была бы неспособна объяснить эволюцию приспособлений, по-настоящему сложных, — не только на нашей грешной земле, но и вообще где угодно. Следовательно, дело не в том, что ламаркизм — соперник теории Дарвина, оказавшийся ошибкой. Ламаркизм дарвинизму и не соперник вовсе. Он даже не может всерьез претендовать на то, чтобы объяснять эволюцию сложных приспособлений. Как возможный соперник дарвинизма он был обречен изначально.

Существует еще несколько теорий, которые выдвигались, а время от времени выдвигаются и до сих пор, в качестве альтернатив дарвиновской теории естественного отбора. Я опять-таки собираюсь показать, что в действительности они серьезными альтернативами не являются. Я объясню (на самом деле это очевидно), что “нейтрализм”, “мутационизм” и прочие подобные “альтернативы” могут быть или не быть причиной некоторых наблюдаемых эволюционных изменений, но не могут лежать в основе приспособительной эволюции — эволюции, ведущей к постепенному усовершенствованию таких аппаратов для выживания, как глаз, ухо, локтевой сустав и органы эхолокации. Разумеется, многие эволюционные изменения могут не иметь отношения к адаптациям, и в таком случае вполне возможно, что эти альтернативные теории отчасти верны — но только для неинтересных аспектов эволюции, не для тех, которые касаются особенностей, отличающих живую природу от неживой. Яснее всего это видно на примере нейтральной теории эволюции. У нее долгая история, но наиболее понятна она в своем современном, молекулярном обличье, в котором ее активно пропагандирует выдающийся японский генетик Мотоо Кимура, чей английский слог, кстати говоря, посрамит многих из тех авторов, для кого английский язык — родной.

Нам уже приходилось сталкиваться с нейтрализмом. Как вы, вероятно, помните, он утверждает, что различные варианты одной и той же молекулы — скажем, гемоглобина, — аминокислотные последовательности которых не вполне совпадают, функционируют в точности одинаково. Это означает, что с точки зрения естественного отбора мутация, превращающая одну разновидность гемоглобина в другую, является нейтральной. Нейтралисты полагают, что если говорить о естественном отборе, то эволюционные изменения в подавляющем большинстве случаев нейтральны, то есть случайны. А представители противоположного направления генетики, именуемые селекционистами, считают, что естественный отбор является могучей силой даже на уровне мельчайших деталей в последовательностях молекулярных цепочек.

Здесь важно различать два совершенно особых вопроса. Первый имеет непосредственное отношение к теме настоящей главы: является ли нейтрализм альтернативным объяснением приспособительной эволюции, противопоставляющим себя теории естественного отбора? Второй вопрос, никак не связанный с первым, состоит в том, является ли большинство происходящих эволюционных изменений приспособительными изменениями. Когда мы говорим об эволюции какой-либо молекулы из одной формы в другую, насколько вероятно то, что эта эволюция происходит благодаря естественному отбору, а не является результатом нейтральных изменений, обусловленных случайностью? По этому второму вопросу среди молекулярных генетиков бушуют жаркие дебаты, в которых одерживает верх попеременно то одна сторона, то другая. Но если мы сосредоточимся на адаптациях, то есть на первом вопросе, то весь этот спор покажется нам бурей в стакане. Для нас что есть нейтральная мутация, что нет ее, ведь она не видна ни нам, ни естественному отбору. Когда речь идет о ногах, руках, крыльях и глазах, то нейтральная мутация — это и не мутация вовсе! Если вернуться к нашей аналогии с рецептом, то вкус блюда не изменится от того, что некоторые слова в рецепте мутируют и станут написаны другим шрифтом. Для тех, кого интересует готовый продукт, это будет все тот же старый рецепт, как бы ни были напечатаны его слова — так, так или так. Молекулярные генетики напоминают педантичных наборщиков. Для них важно, как именно выглядят слова, из которых слагаются рецепты. А естественному отбору на это наплевать — как и нам, покуда мы говорим об эволюции адаптаций. Когда же речь идет о других аспектах эволюции — например, о ее скорости у разных групп организмов, — нейтральные мутации должны быть предметом самого пристального внимания.